Вадим Воздвиженский уже знаком читателям «Знание-Силы» как один из авторов написанной вместе с Владимиром Пукишем статьи «Токайские вина в России» («З-С», № 11/2014). Однако помимо прочего (собственно, прежде всего) Воздвиженский, уже несколько десятилетий живущий в Венгрии – единственный в этой стране исследователь жизни и творчества странствующего философа Григория Сковороды (1722-1794) — великого поэта, педагога и мыслителя эпохи Просвещения, стоявшего у самого порога самостоятельной русской философской мысли и многое в ней определившего. В частности, изучает он венгерские мотивы в творчестве Григория Саввича – и написал о них целую книгу, которую надеется издать.

Вопрос, почему наш соотечественник оказался интересен в сегодняшней Венгрии, разрешается очень просто: Сковорода (о чём, похоже, у нас немногие знают) не просто довольно долго – целых пять лет (1745-1750) жил в этой стране – «в любезной моей Унгарии», как он говорил, — но любил и знал её, говорил на её языке, писал о ней стихи и всю жизнь вспоминал о ней после того, как оттуда уехал. «Будучи придворным уставщиком Императорской комиссии венгерских вин при генерал-майоре Вишневском в Токае, — писал о своём герое наш сегодняшний собеседник, — он задумал целую палитру красочных строк, ярко отражающих повседневный быт простых венгров, так похожих на его родных малороссов.» Но и более того, как говорил он же, «европейский дух Сковороды подпитывался Унгарией»: именно жизнь в Венгрии во многом способствовала тому, чтобы малоросский вольнодумец превратился в европейского философа, уроженец провинции – в гражданина мира.

«Жизнь наша, — писал Сковорода в притче «Убогій Жайворонок», — есть вЂдь путь непрерывный. Мір сей есть великое море всЂм нам пловущим. Он-то есть окіан, о, вельми немногими щастливцами безбЂдно преплавляемый». Путь от Сковороды до современной русской мысли – действительно непрерывный, хотя и многоветвистый.

Наш корреспондент просто не мог не расспросить Вадима Олеговича о его исследовательской работе, её задачах и результатах – а заодно и о его герое-собеседнике, который, как уверяет Воздвиженский, не только не утратил по сей день философской актуальности, но давно уже стал частью его собственной жизни.

«Знание-Сила»: Вадим Олегович, давайте для начала напомним читателю, чем был значителен Григорий Сковорода как мыслитель для своего времени – если смотреть из нашего?

Вадим Воздвиженский: Сковорода — perpetuum mobile нашей литературы, постоянно толкающий нас вперёд к «Риму», а через него — к миру, который «ловил его, но не поймал».

Я бы особо выделил произведённый им переворот в педагогике. Сковорода первым в Восточной Европе обращается к наследию Яна Амоса Коменского (1592-1670), отца современной педагогической науки. Будучи в Венгрии, в Токае, Сковорода посещал Шарошпатакский реформатский коллегиум. Там он изучал, среди прочего, физику, о которой не раз образно писал потом в своих баснях, например, в басне «ВЂтер и Філософ». В том же коллегиуме, за сто лет до этого, преподавал Коменский, именно там он составил свой «Orbis Sensualium Pictus» («Мир чувственных вещей в картинках») — первый в истории иллюстрированный, а впоследствии и многоязычный словарь. Изучая труды моравского эдукатора, наш будущий учитель уже тогда задумал «Разговор, называемый Алфавит, или Букварь мира» и многое другое. В библиотеке коллегиума наш лингвист и естествоиспытатель, проштудировав уже тогда общедоступные школьные учебники Коменского, впервые почерпнул в них идею пансофии — обучения всех всему.

Позже Сковорода стал экспериментировать с визуальным методом Коменского (суть которого, если коротко, — использование илюстраций для преподавания того или иного понятия, слова и т.д.) и даёт этому методу философскую трактовку. Его новаторство как педагога неизменно кончалось увольнениями.

Между тем, он поднял визуальный метод Коменского на более высокий уровень, взявшись преподавать с его помощью азы философского мышления: учить абстрактным понятиям. (Кстати, он пользовался сборником гравюр Даниэля де ла Фэя «Symbola et emblemata selecta», на котором выросли все гении пера России, включая Тургенева, упоминающего эту книгу в «Дворянском гнезде».) Это было не только ново, но и попросту не дозволено в то время. Например, «Видимый мир» Коменского печатался дважды — в 1768 и 1788 годах, — однако без иллюстраций: церковная идеология тех времён строго следила «за несотворением кумиров».

Сковорода же был позитивным рационалистом, ставившим под сомнение библейские догматы.

Далее, Сковорода обращается к поэзии запрещённого в то время поэта Марка Антуана Мюре — смело переводит и интерпретирует его «Hymni Sacri». Кстати, на Рождество в западных странах часто исполняют гимн «О ночь нова, дивна, чудна…», в английском варианте известный как «Silent Night». Это — не что иное, как перевод гимна Мюре «In natali Domini». У Сковороды он называется «In natalem Jezu». Его русский перевод звучал под лютню в Шарошпатакском замке в Венгрии раньше, чем «Stille Nacht» Йозефа Мора и Франца Грубера — под гитару в Оберндорфе в Австрии. Сковороду можно по праву назвать «украинским Мюре»: он не только переводил и толковал французского автора, но ещё и пытался его преподавать в Переяславском и Харьковском коллегиумах, за что и бывал не раз уволен. «Сад божественных песней» Сковороды писался под непосредственным влиянием «Hymni Sacri» французского поэта-протестанта, которые он искусно передал на языке, понятном и русским, и украинским читателям.

Между прочим, Мюре и по сей день не преподаётся во Франции, поскольку он был гугенотом.

Сковорода реабилитировал имя Николая Коперника – которое упоминал довольно громко и открыто.

Григорий Сковорода

Если говорить о его преемниках в литературе, то и у Ивана Котляревского, и у Тараса Шевченко витает дух их земляка-малоросса — в частности, в пьесе «Наталка Полтавка» и повести «Близнецы», где звучит его Песнь 10-я: «Всякому городу нрав и права…». Эта песнь громким смехом, как эхо, раздаётся в сатирических описаниях провинциальных чиновников и помещиков в «Мертвых душах» Гоголя. В труде русского философа Памфила Даниловича Юркевича[1] «Сердце и его значение в духовной жизни человека по учению слова Божия» (1860) «первобытный» кордоцентризм Сковороды получает философское развитие. Кстати, фраза Сковороды «Всяк есть тЂм, чіе сердце в нем: волчее сердце есть истинный волк, хотя лице человЂчее…» находит и юмористическое продолжение в «Собачьем сердце» Михаила Булгакова.

Булгакова, автора демонологического романа «Мастер и Маргарита», вообще необходимо выделить как особое звено в длинной цепи литературных связей между Сковородой и последующими поколениями. Кстати, крестным отцом Булгакова был профессор Киевской духовной академии Николай Иванович Петров, занимавшийся вопросами истории литературы и написавший «Первый (малороссийский) период жизни и научно-философского развития Григория Саввича Сковороды» (1902), «К биографии украинского философа Григория Саввича Сковороды» (1903) и «Український філософ Г.С. Сковорода» (1918).

Спустя годы Ирина Галинская в исследовании «Загадки известных книг» (1986) показала, что гипотетическим прототипом главного героя «Мастера и Маргариты» был Сковорода, никогда не публиковавший своих трудов и пытавшийся симулировать сумашествие в молодости[2], а эстетическая программа сюжета была почерпнута Булгаковым из предисловия Владимира Соловьева к повести-сказке Гофмана «Золотой горшок». В момент отчаяния Мастер сжигает собственные рукописи, то есть первую редакцию своего сочинения. Тем самым он повторяет легендарный поступок Сковороды, уничтожившего в 1767 году автограф трактата «Симфоніа, нареченная книга Асхань о познаніи самого себе», о чем он признавался в письме Коваленскому в 1790 году: «Я ее, ожелчившися, спалил в ОстрожскЂ». Так и Булгаков в 1930 году прямо сообщил Сталину о неожиданно принятом им решении: «И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе…».

Что касается имени протагониста – «Мастер», то в прошлом так величали богословов и учителей церковной грамоты. Таким учителем, как известно, был и Сковорода, читавший катехизис в прибавочных классах Харьковского коллегиума. Можно вспомнить и совершенное знание Мастером многих иностранных языков: английского, французского, немецкого, латыни, греческого, итальянского. Это было присуще и Сковороде, который, кроме всех названных языков, владел также еврейским, польским и венгерским. Одно из главных мест действия романа, как мы помним, — бывший Румянцевский музей в Москве. Именно там с 1875 года хранится письменное наследие Сковороды, приобретенное у внучки Михаила Коваленского[3]. Имя героини – Маргарита, происходящее от греческого «μαργαρίτης» и латинского «margărĭta», фигурирует в контексте философских рассуждений о женском начале в притче Сковороды «Благодарный Еродий», одновременно символизируя теологему Софии Владимира Соловьева – образ вечной женственности: «Что бо есть в человЂкЂ глава, аще не сердце? Корень древу, солнце мыру, царь народу, сердце же человЂку есть корень, солнце, царь и глава. Мати же что ли есть болящаго сего отрока, аще не перломатерь, плоть тЂла нашего, соблюдающая во утробЂ своей бысер оный: «Сыне, храни сердце твое!» «Сыне, даждь мнЂ сердце твое!» «Сердце чисто созижди во мнЂ, Боже!». О блажен, сохранившій цЂло цЂну сего маргарита! О благодарносте, дщерь господа Саваофа, здравіе жизнь и воскресеніе сердцу!».

Теория трех миров Сковороды постоянно прослеживается у Булгакова, вводящего ее уже в первом эпизоде. Земной мир представлен председателем МАССОЛИТа Михаилом Александровичем Берлиозом и поэтом Иваном Николаевичем Поныревым, творящим под псевдонимом Бездомный, усевшимися на скамейке под липами на Патриарших прудах. Прозрачный гражданин престранного вида, посланный из некого космического пространства и внезапно становящийся видимым, действует под именем переводчика Коровьева-Фагота, а в конце являет свой «вечный» образ темно-фиолетового рыцаря с мрачным и никогда не улыбающимся лицом. Подобно сковородиновскому, булгаковский микрокосм неразрывно связан с макрокосмом посредством символического мира Библии. При этом на всем протяжении романа открыто ведется речь о Христе-Иешуа. Михаил Коваленский, ученик Сковороды, тоже занимает в романе своё место – место любимого ученика Мастера в лице Бездомного и находит сродное себе призвание в мирской жизни.

«З-С»: Чему молодой Григорий Саввич научился, будучи в Венгрии? Вообще, расскажите, пожалуйста, подробнее о венгерском периоде его жизни, о котором, насколько я знаю, осталось не так много достоверных сведений.

В.В.: Научился он многому; не в последнюю очередь — виноградарству и виноделию, в которых разбирался прекрасно. Работая на арендованных генерал-майором Вишневским токайских виноградниках и в винных погребах, он успешно освоил основные винодельческие термины: must,[4]esszencia,[5]nektár[6]и т.д. – которым придавал впоследствии и философское значение: «Сколько виноградных ягод, столько шариков, сколько шариков, столько узлов, заключающих в себЂ сладчайшій Божества муст, веселящій сердце…»(Кольцо. Дружескій разговор о душевном мирЂ); «…вЂчная истина есть то сладчайшій муст и нектар, не во грусть, но в кураж и в крЂпость приводящій»(Діалог. Имя ему–Потоп зміин); «…высосать сладчайшую сока и муста вЂчность» (Книжечка, называемая Silenius Alcibiadis, сирЂчь Икона Алкивиадская [Израилскій змій]); «Самая же ея эссенчія, сок [серце, серцевина]»(письмо к Донцу-Захаржескому); и «…самая ессенція (как говорят), и зéрнонаше, и сила, в которой единственно состоит [родная] жизнь и живот наш…»(Наркісс. Разглагол о том: узнай себе).

Морским термином packetboat[7]подтверждается его посещение польского порта Гданьск, откуда по Балтийскому морю отправлялись лучшие вина к императорскому столу в Санкт-Петербург: «Не уйдіош от ловких кохтей их ни аглицкими бЂгунами, ни манежным лошаком, ни почтовою коляскою, ни многокрилатым пакетботом»[8](Ода Iesuitae Sidronii Hosii). Токайское вино «Асу», символически называемое «nektár»и с любовью воспеваемое венгерским поэтом Ференцем Кёльчеи в национальном гимне страны: «С токайской лозы собирал ты нектар…», встречается и в поэтических строках Сковороды: «Тут вина разны, тут нектар солодкій, услаждающій божественны глоткы…» (FabuladeTantalo).

З-С»: Какая память о Сковороде осталась в Венгрии?

В.В.: На стене православной церкви в центре Токая, нерушимого форпоста восточного православия, помещена мемориальная доска Сковороды на украинском и венгерском языках, — увы, не без биографических оплошностей. Недалеко от неё, на старом Токайском винном тракте, мой друг-винодел Роберт Гёнци разместил ещё одну мемориальную доску в честь нашего великого ценителя токайского Асу — следующего содержания:

Тут вина разны, тут нектар солодкій…
Tutaj są wina różne, tutaj jest nektar słodki…
Itt különböző borok vannak, itt édes nektár van…
Ici les vins sont differents, ici le nectar est doux…
Here the wines are different, here the nectar is sweet…
(Grigorij Szkovoroda, a Tokaji Aszú nagy keleti rajongója[9])»

А для меня память о Сковороде — персональная духовная миссия. Находясь в Швейцарской Ривьере, часто общаясь с моими соотечественниками, за большим бокалом токайского я непременно беседую с ними и о нём, научившим нас любить и понимать «нектар солодкій» наших венгерских братьев по духу и крови.

«З-С»: Насколько я понимаю, вы усматриваете в интеллектуальном наследии Григория Саввича не только историческую, но и живую, ныне действующую ценность. Что важного для себя мы можем обнаружить в его идейном наследии сегодня?

В.В.: Нашу русскую душу, со всеми её прелестями и недостатками. Другими словами — самих себя.

«З-С»: Вы видите в нём классическое воплощение русского культурного типа? Именно русского, а не украинского?

В.В.: Я бы не относил его к какому бы то ни было культурному типу – к русскому ли, к украинскому ли. Здесь дело вообще не в типе: он — такой, какой есть, без каких-либо геополитических условностей. Сковорода — свободен, он без границ. Он – гражданин мира (но при этом — свободный от масонства, в котором его обвиняли).

«З-С»: Вы хотите сказать, что он — воплощение универсальности, общечеловечности, а также проницаемости и условности проводимых людьми границ?

В.В.: Да, именно универсальность, пожалуй, — то, что делает его актуальным.

Выдающийся украинский славист Дмитрий Чижевский (1893-1977), анализируя взгляды и язык Сковороды, особо выделял его принадлежность к украинской национальной культуре, хотя допускал при этом возможность повышенного эстетического интереса к нему извне – со стороны других культур. Я бы сказал, что актуальность Сковороды выше условных национальных барьеров, рамок, ограничений и т.д. Он — весь наш, русский, способный снова объединить россов севера и юга, запада и востока.

«З-С»: А достаточно ли он прочитан у нас? Кого бы вы отнесли к наиболее дельным его исследователям и толкователям?

В.В.: Говоря о «прочитанности» Сковороды, к наиболее глубоким его исследователям я отнёс бы прежде всего покойного Григория Митрофановича Вербу, у которого я очень многому научился. (Как-то в разговоре я заметил, что Сковородой занимаются в основном «сумашедшие», и с тех пор Григорий Митрофанович обычно начинал свои письма словами «…пишет тебе другой сумашедший…». Академик Владимир Яковлевич Стадниченко как-то спросил меня: «А вам снится Сковорода?». «Да!» — ответил я. «Ну, тогда всё в порядке…» — продолжил он.)

Сковородой мало кто занимается всерьёз, не говоря уже о чтении его произведений в оригинале. Верба всегда подчёркивал: «Его любят только смотреть…» — Обычно, то есть, рассматривают иллюстрации в книгах о Сковороде.

«З-С»: А с чем бы вы связали то, что им мало кто всерьёз занимается?

В.В.: Все думают, что о нём уже всё написано, и что ничего нового в нём нет. Часто можно слышать, что его трудно читать, что он мало понятен.

«З-С»: Чего же и почему в нём не замечают?

В.В.:Я думаю, прежде всего – воплощённой в его творчестве общей мысли Европы без границ и барьеров.

Актуальность Сковороды — ещё и в том, что через него мы сейчас возвращаемся к его последователям, не менее актуальным, чем он.

Принципиальная черта, неразрывно связующая Сковороду с его литературными преемниками, как считает Владимир Эрн, — странничество. Оно, в той или иной художественной форме, находит прямое выражение у целого ряда талантливых писателей и поэтов, включая Печерина, Добролюбова, Толстого, Гоголя, Соловьева, Достоевского, Тютчева и многих других. «Страннический посох, — писал Эрн, — столь серьезно взятый Сковородой и уже им не выпускаемый на продолжении двадцати восьми лет, до самой смерти, есть подлинный символ всей русской мысли, ознаменовывающий самую благородную и самую глубокую ее черту. У нас есть странники в полном внешнем смысле этого слова…». Были, есть и будут: мы, россы, несмотря на наших лжеправителей, едины своею душою, а она у нас — «яко птица», как писал Сковорода в притче «Благодарный Еродій».

К вопросу о влияниях. Будучи в швейцарском Веве и вспоминая бывавших здесь наших классиков – Гоголя, Достоевского, я думал о том, что вечная тревога мысли Гоголя и, особенно, Достоевского вообще вряд ли может быть постигнута без Сковороды. Он показал пример европейского свободомыслия, не отрываясь при этом от вечнорусской действительности.

«З-С»: Расскажите, пожалуйста, о вашей собственной исследовательской работе. Насколько мне известно из одного вашего интервью, о «венгерском следе» в творчестве Сковороды писали до сих пор те, кто – в отличие от вас — не владел венгерским языком и «исследовал проблему без связи произведений с Венгрией». На самом же деле, многие его произведения, снова цитирую, «прямо «кишат» венгерскими мотивами или навеяны знаниями, воспоминаниями о стране». Что именно удалось выяснить лично вам?

В.В.: Действительно, в литературно-философском наследии Сковороды есть венгерский лексическо-культурный элемент, так называемый «венгерский след». Можно вспомнить, например, такую его фразу:«В любезной моей Унгаріи волами молотят. И что ж воспящает ЛукЂ быть волом? Не думай, будьто до плотских волов вздорная сія истина касается: «Волу молотящу да не заград[и] уст».

Не каждый в то время осмеливался так «любезно» и открыто писать о другой державе. Подобного рода литературное заключение автоматически влекло за собой обвинение «в измене Государю и Отечеству». Для Сковороды же Унгария – мать, а он для неё — сын. Так, например, в басне«Щука и Рак», грустно взирая на широкий Днепр, он непременно видит внутренним взором «быстрый Дунай» и плодоносные склоны Токайских садов, для которых он «не изгнанник, но странник и не отечество оставляет, а отечество перемЂняет; в коей земли пришлец, тоей земли и сын, имЂя внутрь себе народное право, о коем Павел: «Закон духовен есть». А в трактате «Начальная дверь ко христіанскому добронравію»,с ностальгией думая о далеком уже Токае, так непривычно для нашего русского слуха он произносит венгерское Isten[10]: «Да и теперь и в нЂкоторой землЂ называется Бог Иштен. Что касается до видимой натуры, то ей также не одно имя, напримЂр: вещество, или матерія, земля, плоть, тЂнь и проч.».

Что касается моей исследовательской деятельности, то она — скорее на колёсах, чем за письменным столом Шарошпатакской библиотеки. Вот и сечас планирую попасть в городской архив Лозанны, чтобы взять в руки диссертацию Даниэля Мейнгарда. Мейнгард был двойником Сковороды — абсолютно на него похожим не только духовно, но и физически. Коваленский, ученик Сковороды и впоследствии куратор Московского университета, познакомился с Мейнгардом в Лозанне, сопровождая сыновей Кирилла Разумовского. Сковорода был настолько тронут этим сходством, что взял имя Мейнгарда как псевдоним.

Возвращаясь к вопросу: я всегда шёл к Сковороде направленно и целеустремленно, заранее зная, чего хочу. Слава Богу, у меня всегда была и остаётсяполная свобода для творческой деятельности.

Я много езжу, посещая места, так или иначе связанные с темой моего исследования. После Лозанны планирую попасть в архив Будапешта, чтобы разыскать там данные Гесса де Кальве — первого венгерского биографа Сковороды.

Многое в моих исследованиях удавалось мне чисто интуитивно. Я действительно благодарен судьбе за её подарки – за находки в Шарошпатакской протестантской библиотеке, в музеях Токая, Переяслава, Чигирина…

Одновременно с поисками нового я занимаюсь переводами «Сада Божественных песней» Сковороды на английский. В оригинале он малочитаем и с трудом понятен, особенно для иностранцев. Переводя, я и сам учусь — нахожу для себя что-то полезное и абсолютно новое. Кстати, он первым задумывался о моральной стороне преподавания иностранных языков и, в частности, английского. «Кая полза ангелскій язык без добрыя мысли? Кій плод тонкая наука без сердца благаго?» — пишет он в притче «Благодарный Еродій». Я бы хотел привлечь европейских студентов к чтению Сковороды и переводам его на английский, чтобы он стал понятнее для других.

Сейчас я, попав под сокращение после 27 лет преподавательской деятельности в Шарошпатакском кальвинистском коллегиуме, вынужден искать работу – может быть, и за пределами Венгрии. По крайней мере, так я буду ещё полезен и Сковороде. У меня уже есть определённые наработки в Южной Польше, но хочется большего. Тем более, что Сковорода не теряет актуальности -наооборот, даже приобретаёт её. В этом смысле Дмитрий Чижевский оказался прав: интерес к великому малороссу растёт.

Сковорода, действительно, — «вечный двигатель» для каждого из нас — независимо от нашей национальной принадлежности и социального статуса. Я совершенно уверен, что общение с ним, с его литературной философией делает людей духовно богаче и свободнее. Мановением своего пера он приводит всех нас в вечное глобальное движение. Как пишет он в труде «Разговор, называемый Алфавит, или Букварь мира», «может быть отсюду родилось и имя сіе «Бог», что движенія вселенную движущаго так, как рЂки текущія, есть бЂг непреривный.»

Беседовала Ольга Балла

[1] которого, кстати, считал своим учителем Владимир Соловьёв. – Прим. ред.

[2] Желая постранствовать по миру, Сковорода, по версии его первого венгерского биографа Густава Гесса де Кальве, притворился сумасшедшим, вследствие чего был исключён из бурсы. – Прим. ред.

[3] Михаил Иванович Коваленский (1745-1807) – близкий друг Григория Сковороды, его ученик и первый биограф, автор «Жития Г. С. Сковороды» (1794). Ещё в рукописи этим сочинением пользовались И. М. Снегирёв в «Отечественных записках» (1823), архимандрит Гавриил в «Истории русской философии» (1840), В.И. Аскоченский в «Киевских Губернских Ведомостях» (1855), и Г. П. Данилевский в своём жизнеописании Сковороды. «Житие» Коваленского было издано в «Киевской Старине» (1886) и вторично — в 1894-м, харьковским историко-филологическим обществом, при собрании сочинений Г. С. Сковороды. – Прим. ред.

[4]Муст (венг.).

[5]Эссенция (венг.).

[6]Нектар (венг.).

[7]Морское транспортное судно (анг.).

[8]Там же, т. 2, с. 176.

[9] Григорий Сковорода, большой восточный поклонник токайского «Асу» (венг.). – Прим. ред.

[10]Бог (венг.).