«Проект «постмодерн» закрыт официально», — написал кто-то в одной из социальных сетей в начале декабря прошлого года, комментируя весть о смерти одного из самых значительных русских прозаиков последнего полстолетия, Андрея Битова. Ну, «официально» постмодерн никогда и не открывался (и вряд ли был «проектом», то есть — умышленным, продуманным, намеренно устроенным предприятием, — скорее, культурным состоянием, то есть чем-то таким, что владело всеми нами помимо нашей воли, диктуя нам образ мысли и вообще характер видения мира). А вот о том, что он подходит к своему концу, что эпоха «постсовременности» исчерпала себя, — разговоры ведутся уже не первое десятилетие — ничуть не уступая в продолжительности спорам о том, в чем этот постмодерн, собственно, состоял и когда он вообще начался. (Уж сколько раз, подумаешь, его закрывали, — а он все не кончается и не кончается…)
В самом деле: за бесконечными разговорами о «кризисе культуры», о ее упадках и тупиках, ведущимися уже по меньшей мере столетие (они начались еще до Первой мировой войны!), — за этими разговорами, успевшими породить необозримое множество стереотипов и набравшими было новые обороты в связи с постмодерном и постмодернизмом — живо обсуждавшимися лет эдак двадцать назад, жгуче-новым для нас тогда (в западной мысли понятие постмодерна было в активном обороте уже с середины пятидесятых, а Арнольд Тойнби употреблял это слово еще в 1939‑м, обозначая так период после Первой мировой, — затем он передвинул точку начала «постсовременности» аж к 70‑м годам XIX века), не упустили ли мы из вида того простого обстоятельства, что никакая культура не может пребывать в кризисе постоянно? Рано или поздно она из него выходит; она живая, она постоянно порождает новые формы.
Так каково же все-таки новое культурное состояние и — самое главное! — какие горизонты оно открывает перед нами?
Сейчас даже не так важно, как его называть (неуклюжее многоэтажное слово
«пост-постмодерн» уже существует, но оно решительно не кажется удачным). Важнее всего — понять, как это новое возникает. Из какого материала оно делается.
Ведь наверняка же и сегодня возникают новые пути мысли и воображения, новые науки, новые культурные практики. Совсем новые. Не спорящие со старым (сколько можно уже, в конце концов?), а делающие что-то свое — чему еще предстоит быть понятым?
Как устроены эти новые пути, куда и почему они направлены? Возможно ли вообще создавать (и направлять) их намеренно?
Ну и, наконец, — можем ли мы сейчас составить себе хоть сколько-нибудь цельное представление о наступающей, формирующейся на наших глазах культурной эпохе? Или еще рано? Но хотя бы отдельные точки роста наметить можно?
(Если сегодня — предположим — еще не пора говорить и знать о том, куда ведут и заведут нас новые пути, то думать над тем, как именно они возникают — уж точно самое время.)
Чтобы это понять, мы и говорим в Главной теме мартовского номера о предметах, которые, на первый взгляд, могут показаться никак между собою не связанными: о литературе, о музыке, об архитектуре, — о том, что происходит в них сегодня, какое «сырье» разминает в своих чутких пальцах время, чтобы слепить нам из него новую эпоху? Ведь всерьез говорить о новом можно только на конкретном материале. Но на самом-то деле всё это связано, потому что и разные искусства, и науки, и разные формы мысли, воображения и действия — не что иное, как разные стороны одной культуры. Поэтому в конце концов мы включаем в разговор философа, теоретика культуры, видящего и понимающего ее в целом.
