Даже если люди нашего времени не усматривают между поэзией и техникой ни связи, ни родства, русские футуристы начала минувшего столетия нисколько не сомневались в том, что это две стороны одного и того же — творческого преображения мира, торжества мысли и воли над косностью, случайностью и хаосом и, в конечном счете, создания новой жизни и нового человека. Об одном из тех, кто не только верил в родство поэзии и новейшего на то время вида техники — авиации, но и сам упражнялся в летном искусстве, — о поэте Василии Каменском (1884—1961) — специалист по его творчеству Зоя Сергеевна Антипина, кандидат филологических наук, преподаватель кафедры журналистики и массовых коммуникаций Пермского государственного национального исследовательского университета, рассказывает поэту, литературоведу и критику Юлии Подлубновой.
— Зоя Сергеевна, почему именно авиация? Понятно, технократические утопии футуризма, жизнестроение, мода, наконец, но почему не пароходы? Ведь известна легенда, что Каменский родился на пароходе, идущем по Каме, а дед поэта был капитаном.
— Именно поэтому, но несколько в ином порядке — сначала мода, затем технократические утопии футуризма и потом жизнестроение. Начнем с конца. Легенда о рождении на пароходе появилась гораздо позднее авиационных занятий Каменского, в автобиографической книге 1930 года «Путь энтузиаста». Автобиографический миф к этому времени уже был построен (в «Его-моей биографии великого футуриста») и даже перестроен на новый советский лад (в «Пути энтузиаста»). Теоретическую базу футуризма, скажем так, подводил скорее Хлебников. Каменский предпочитал действовать. Авиационный бум захлестнул Россию в 1910 году. Чтобы представить его масштабы, нужно понимать, что сам факт отрыва человека от земли потрясал воображение гораздо больше, чем впоследствии полет Юрия Гагарина в космос. У авиаторов была многотысячная аудитория. Первые серийные аэропланы напоминали этакую табуретку с бумажными крыльями и железным мотором. В сети можно найти видеозаписи полетов на воспроизведенных моделях аэроплана «Блерио». И это страшно. Авиаторы той поры были безумцами. Равно как футуристы, которые с удовольствием шокировали обывателей раскрашенными лицами или стихами в духе «Заклятия смехом». Пожалуй, в начале 1910‑х годов по популярности футуристы и авиаторы соперничали только друг с другом. В это время Василий Каменский молод, обаятелен, энергичен и удачлив. Ему 26 лет, он сделал себя сам — и он на волне. Участник дерзких художественных выставок, лектор, писатель и поэт (только что вышла его книга «Землянка» и будетлянский сборник «Садок судей»), муж эффектной женщины и глава семейства, наконец. И футурист, конечно! Для полного счастья оставалось только стать авиатором.
— И он поехал за границу — учиться летать?
— За границу Каменский поехал не сразу. Вопреки впечатлению, которое производят его мемуары, это не являлось спонтанным порывом «В Париж, в Париж!». Осенью 1910 года Каменский устраивал в Петербурге издание книги «Землянка» и прикипел, по-видимому, к аэропланам и полетам. Как раз там, в Гатчине, только что был создан первый в России аэродром и воздухоплавательная школа. Кое-какие деньги у поэта уже имелись — и заработанные на артистической ниве, и от капитала жены. По-видимому, зимой он прошел теоретическое обучение и в марте 1911 года вместе со своим учителем, инструктором Гатчинской школы В. А. Лебедевым выехал за границу. Мировые столицы болели авиацией, и Василий Васильевич окунулся в эту эпидемию с головой. О русской авиационно-литературной жизни первой трети XX века хорошо написала Елена Леонидовна Желтова[i].
Каменский же во время европейского путешествия благодаря опытному В. А. Лебедеву увидел крупнейшие на тот момент европейские аэродромы, познакомился с инструкторами, инженерами, испробовал в качестве пассажира или пилота разные модели аэропланов.
Точных дат его европейского турне нет. Вероятнее всего, маршрут выглядел так:
- Берлин. Иоганнесталь (аэродром).
- Брюссель.
- Париж. Исси де Мулино (аэродром). Каменский пишет о «карнавале микарем» — Carnaval des Femmes de la Mi-Carême, который в 1911 году проходил 23 марта. Во время праздника над толпой пролетел французский летчик Жюль Ведрине, разбрасывая живые цветы и конфетти. Поэт упоминает об этом в своих мемуарах. Например, здесь: «Подошел чудесный праздник карнавал Микарем.
Сотни тысяч жизнерадостных парижан с утра во всяческих маскарадностях, с оркестрами, колоссальными цветами, плакатами, песнями и весельем рассыпались по бульварам.
Встреча белых королев карнавала у Луврского музея была украшена прилетом аэроплана, с которого авиатор бросал королевам (выборным работницам) живые цветы и конфетти». («Его-моя биография великого футуриста»).
- Лондон. Хендон (аэродром). Выставка авиации и моторных лодок.
- Италия — Милан, Рим, Неаполь, Флоренция, Венеция. Здесь Каменский топтал священные камни и вспоминал итальянских «конкурентов».
- Австрия. Вена.
- Польша.
В Париже, разумеется, Каменский выполнил «обязательную» программу — жил в «Гранд-Отеле», поднимался на Эйфелеву башню, пил абсент, ходил в «Мулен-руж». И занимался собственно обучением воздухоплаванию. Поскольку авиация сразу стала коммерческим предприятием, дальше уроков дело в Париже не пошло. Он прокатился с экскурсией по Италии, потом вернулся в Петербург — покупать аэроплан и сдавать экзамен удобнее было в пределах России. Да и летом надо было жить дома, в Перми. Иначе Василий Васильевич не мог. И, наконец, осенью 1911 года он с женой, двумя детьми, гувернанткой и сестрой выехал в Варшаву.
Аэродром авиационного общества «Авиата» князя С. Любомирского на Мокотовском поле в Варшаве — таким было полное название места, где Каменский получил диплом Всероссийского Императорского аэроклуба. Зимой семья вернулась в Пермь, а Каменский отправился на гастроли. 29 мая 1912 в Ченстохове его самолет разбился, поэт выжил, потому что упал в болото.
— Авиационные увлечения в начале ХХ века, да и сейчас, требуют немалых средств. Вы говорите, что Каменский роскошествовал на деньги жены. Что о ней известно?
— Сначала про деньги. Давно жду повода рассказать об этом. Каменский, надо помнить, вырос в приемной семье и никаких своих средств, в общем-то, не имел. Едва ли не с 16 лет он жил совершенно самостоятельно. В Петербурге его поддерживали «богатые», как он писал, двоюродные братья Александр Петрович и Петр Петрович Каменские. Вряд ли они обладали настоящим богатством — типография Петра Филипповича Каменского в Перми была предприятием прочным, но не миллионным. О собственном заработке Василий заботился с юности и всю жизнь. Это видно по его мемуарам и письмам. Многие свои новоприобретенные умения он, скажем так, монетизировал. Научился зарисовывать геологические пласты, занялся живописью — и стал продавать свои работы на выставках. Зарабатывал, по его словам, до 300 рублей в месяц. Очень этому заработку радовался. Научился летать — и устраивал авиационные шоу. Впоследствии, во второй половине жизни он зарабатывал исключительно гонорарами за книги и выступления. Другого варианта не было — Каменский окончил только двуклассное городское училище (это низшее учебное заведение) и не имел глубокого системного общего образования, то есть к службе и рутинному литературному труду в настоящем смысле этого слова он не был приспособлен. Его университеты были почти горьковские — школа жизни и самообразование.
Августа Викторовна Югова, его жена, напротив, окончила гимназию и, по-видимому, получила некоторые коммерческие навыки своего отца, известного в Перми купца и финансиста. Впрочем, все, что о ней известно, сказал сам Василий Каменский: вдова с двумя детьми, наследница 50‑тысячного дохода, «энергичная брюнетка с круглым лицом, любившая цыганское пенье, вольную, широкую жизнь, веселые путешествия». Без сомнения, ее финансовая самостоятельность значительно облегчала существование Каменского. Скорее всего, она серьезно помогала мужу с его литературно-авиационными затеями.
Аэроплан, кстати, стоил не баснословных денег. В зависимости от состояния и модели корпуса и мотора, это примерно от 5 до 15 тысяч рублей. Купленные за границей аэропланы облагались очень большой пошлиной при ввозе в страну, но Каменский покупал свой потрепанный «Блерио» в Петербурге. Так что нет, не роскошествовал, но пользовался очевидной поддержкой.
— А известны ли подробности того, как он разбился? Это, должно быть, очень страшно, формируется какой-то иной взгляд на жизнь.
— Воспоминания самого Каменского об аварии короткие и как будто нарочито бодрые — этот человек умел держать лицо. Он писал, что во время полета началась гроза, ветром аэроплан перевернуло и сбило в болото: «Объял холод беспомощности, а в голове мгновеньями, как искры, вспыхивали картины детства: Кама, пароходы, лодки, собаки, лес… И тут же сознанье, что я — один, чужой и ровно никому не нужен здесь…» Такой явный экзистенциальный дискурс. Как после аварии поменялось его мироощущение? Сказать сложно — источников, с которыми можно было бы поработать и что-то выяснить, не так уж много. Но я бы выделила два момента. Во-первых, его сразу потянуло в Пермь, к родной земле. Очевидная и хорошо понятная реакция. Во-вторых, Каменский не просто рискнул, взлетел, разбился и выжил. Он прожил авиаторскую судьбу от начала и до конца, от увлечения до официального признания. Что называется, закрыл гештальт.
Склоняюсь к мысли, что для Каменского полеты на аэроплане и даже пережитая авиакатастрофа остались частью внешней, даже социальной биографии. Действительно, его собственным полетам и личному опыту посвящено лишь одно стихотворение «Полет Васи Каменского на аэроплане в Варшаве», главное в котором — визуальная метафора. Вспомним для сравнения «Летун отпущен на свободу…» Блока. Вполне вероятно, что у Каменского просто не случилось того экзистенциального сдвига, который мы от него ждем. Или его не случилось в творчестве.
— Разве только одно стихотворение? А «Вызов авиатора»?
— И «Вызов авиатора» — оно как раз о победе над смертью. Хотя, повторю, полагаю, что в случае с Каменским важнее полет и получение диплома пилота-авиатора, нежели падение с аэроплана. Может, кстати, из-за детских шалостей на Каме, в которой Каменский, по его словам, не раз тонул. В таком случае переживание опасности для жизни было уже не первым.
— К слову об источниках. Мы знаем об авиационном турне Каменского в основном из его автобиографии «Путь энтузиаста». Остались ли документальные свидетельства непосредственно 1911 года: письма, дневники, газетные заметки? Это был первый выезд поэта за границу? Наверняка каждое событие переживалось как особенное.
— Это был первый выезд Каменского в Европу, ранее он был в Иране и в Турции. А источников действительно почти нет — ни письма этого периода, ни дневники мне не встречались. Есть одна фотография Каменского с неизвестным лицом в неизвестном же авиационном ангаре. Думаю, что рассматривать это зарубежное турне Каменского нужно как пример европейского путешествия русского литератора. Если поездка на Восток была случайностью, то европейская поездка Каменского — очевидный культурный жест. Поэтому между знаменитыми авиационными предприятиями поэт-футурист посещает Италию. И, заметим, едет совсем не к Маринетти, а во Флоренцию, Милан, Рим, Венецию, Неаполь. Согласно литературной программе будетлян, бранит музейную старину, но ведь прилежно едет, и смотрит, и любуется. Это приобщение к европейской культуре переживалось с волнением и удовольствием. В советской России потом он вспоминал нежное утро Флоренции.
— Вы говорите, что мало источников, связанных с дореволюционной биографией Каменского. Это сознательная зачистка документов самим Каменским? Чтобы осталась только советская версия автобиографии?
— Не думаю. Постоянного дневника Каменский не вел. Переписку с друзьями-футуристами развеял ветер истории. Архив самого Каменского на Каменке, как ты знаешь, сгорел. Документы же Давида Бурлюка находятся в самых разных коллекциях в России и США. В общем, собирать надо по крупицам, и многое, боюсь, так и останется белыми пятнами, в том числе подробности турне 1911 года.
— Хорошо, давайте вернемся к авиационным текстам, которых у Каменского немало. Но, по сути, прямой отклик на реалии авиационного путешествия 1911 года — это лишь «Полет Васи Каменского на аэроплане в Варшаве». Я подумала, что из текстов-травелогов в «Танго с коровами» найдем еще только сумасшедший конструктор «Константинополь» (вот она, поездка в Турцию)…
— С Варшавой все просто — именно там Каменский учился, там много летал, там получил долгожданный диплом пилота-авиатора. Автобиографический смысл, да. Спустя десятилетия, в 1945 году, Каменский вспоминал: «По случаю взятия Варшавы много нахлынуло воспоминаний, как я там летал 2 года на собственном самолете. Какие были варшавянки! Какое кофе по-варшавски с ликером и какао — м-да…»
По поводу травелога не соглашусь с вами, собственно слова о путешествии в «Константинополе» у Каменского почти нет. Поэма «Константинополь» — рассказ о месте, о городе глазами вновь прибывшего путешественника. Но пути как такового там нет.
— Тем не менее, в «Полете» очень точно и нетривиально передается сам ход полета — вот она, идея фикс футуристов, стремящихся изо всех сил вербально и визуально запечатлеть движение как таковое. Самое завораживающее — финальное i. Понятно, в конце текста должна быть точка, но у точки здесь и иная семантика — семантика абсолютной вершины, которую покоряет авиатор. На самом деле, мне кажется, что это не «варшавское» стихотворение Каменского, а именно уральское, с мерцающей идеей горы.
— Но я бы здесь увидела не уральский дух, а в большей степени общекультурную топику. То есть мы можем считывать в этом стихотворении уральскую геопоэтику, связывать с ее уралоцентричным сознанием Каменского — это зависит от комментатора. Мне кажется, что гора Каменского не вполне уральский маркер. Вот река — да, это Кама. Гора же — скорее вершина вообще. Высота человеческого духа, поэтическое воодушевление (поэт на вершине горы — медиатор между горним и земным миром), собственное достижение (вроде той же авиации) и т. д. С горной вершиной связана у поэта идея дома-храма — «мой часовенный домик стоит на горе». Можно вспомнить рисунок «Детство» и реальное положение домов на Каменке и в Троице — на условной «горе». Урал же Василия Каменского — пожалуй, Кама и лес. Стихотворение (или поэма — по авторскому определению) «Полет Васи Каменского…» имеет очевидную расшифровку — это подъем аэроплана в воздух. Форма и содержание текста предлагают нам двойную оптику. На это, если говорить о последних опубликованных комментариях к поэме, обращает внимание Евгений Прощин. Во-первых, мы смотрим на исчезающий в небе самолет. К этому нас подталкивают графическая метафора (треугольник острием вверх), авторская ремарка «Читать снизу вверх» и известные трактовки (например, Юрия Молока). Чтение текста предлагает нам взгляд глазами пилота — это взлет и уходящая от аэроплана земля. Правда, в этом случае как будто искажается масштаб предметов. Первая строка «аэродром толпа механик суетится» набрана крупным шрифтом, по мере взлета буквы тают, истончаются. Казалось бы, наоборот, — оставшееся на земле должно по мере удаления становиться меньше. Надо думать, что дело здесь не в буквальном видении, а в ощущениях автора-летчика. Крупному и четкому шрифту первой строки соответствует грамматически правильный словораздел, который в момент взлета разрушается, превращаясь в невнятные единичные буквы на вершине текста. Все ясно и понятно, пока мы стоим на земле, и все странно во время полета. Содержание стихотворных строк тоже передает впечатление пилота: «земля укатила», «полосы полей бегут выше», «горизонты растут». Это тот самый ход полета, который сегодня можно ощутить, если посмотреть записи с видеокамер восстановленных аэропланов «Блерио-XI». Действительно, качаешься не ты сам, а земля вокруг, и поля бегут тебе навстречу.
Для меня лично в этом стихотворении/поэме самое интересное — измененное направление чтения. Нарушение инерции прочитывания текста дает особенное психологическое впечатление, во-первых, трудности полета, во-вторых, того самого взлета (снизу вверх).
— Ну и сакраментальный вопрос: почему Каменский всегда и упорно возвращался в Пермь, ведь он наверняка мог остаться в столице?
— Есть красивая концепция Владимира Абашева о романе Каменского с Пермью. Есть простые, безыскусные слова самого Каменского: «Я люблю свой край. Люблю за многое, за редкое… Я много путешествовал, много видел, может быть, более красивого, более интересного, более красочного, чем Пермский край… не потому ли я люблю свой край, не потому ли преклоняюсь, что вижу в нем неисчерпаемые богатства нежной, тихой, благоухающей поэзии». В этой риторической фигуре заключено, конечно, и чувство самого Каменского.
Давайте вспомним некоторые детали его частной жизни — жизнетворчество и литературный автобиографизм поэта часто сбивают с толку, так что за артистической позой совершенно теряется реальный человек. В молодости Каменским, действительно, двигало желание добиться признания на родине. После авиакатастрофы — отчаянное стремление обзавестись собственным домом. И так появилась Каменка — горячо любимая, потому что полностью своя, на собственные деньги купленная и своими руками выстроенная. С частыми разъездами хозяина за Каменкой присматривала семья двоюродного брата поэта Алексея Трущева. Позднее в Троице много времени проводила двоюродная племянница Софья Алексеевна Трущева. Дело было не только в том, что усадьба всегда нуждалась в рабочих руках. У нас есть свидетельства довольно близкого общения Каменского со многими своими двоюродными родственниками. Потребность в своем гнезде, будь это родной город или собственный дом, стремление окружить себя семьей — все это тесно связано, как я думаю, с детским одиночеством. В первой автобиографии Каменский проговаривался: «всегда я стоял, как отодвинутый стул, в стороне». Поэтому обращение к Каме — матери-реке имеет не только риторическую природу. Вернувшись в 1922 году в разоренный Гражданской войной город, Каменский записывал в дневнике: «Я верный сын твой и до конца останусь благодарным и любящим тебя». Пермь, в конце концов, отплатила поэту взаимностью — и официальными знаками внимания, и кругом искренних почитателей.
Другая сторона вопроса — уже о литературе. «Скучно мне в столицах, как медведю в зоологическом саду» — это из письма Евреинову зимой 1925/26 года. Это, конечно, причина внешняя. Режиссер Николай Евреинов в это время уже в Соединенных Штатах, а переписка советских писателей с эмигрантами перлюстрируется. Василий Каменский уже пережил волну резкой критики со стороны представителей РАПП. И уже вышло известное постановление о политике партии в области художественной литературы. Так что отказ Каменского от активного участия в столичной литературной жизни и отъезд в уральскую деревню в середине 1920‑х годов — это факт литературного поведения. Пермская жизнь оказалась для него легче и спокойнее московской. Искренние почитатели, возможность печататься, преференции от местных властей, а потом отблеск славы погибшего Маяковского и культ «поэта Перми и Камы».
[i] См.: Желтова Е. Л. Культурные мифы вокруг авиации в России в первой трети XX века // Русская антропологическая школа. Труды. М., 2007. С. 163—193; Ее же. Авиация в России в период Первой мировой войны: рождение нового культурного мифа // Наука, техника и общество России и Германии во время Первой мировой войны. СПб., 2007. С. 469—490.
