Анна Стогова

Зарождение современной европейской культуры со всеми ее особенностями приходится на период XVI—XIX столетий, получившем название «Нового времени». Само название свидетельствует о том, что новое ощущение движения времени — в отличие от подчеркивающих стабильность, если не статичность культурных представлений категорий «мира» (Древний мир) и «веков» (Средние века) — и особенности, неповторимости настоящего момента оказывается одной из важнейших характеристик этой культуры. Постепенный переход к новой модели культуры исследователи связывают с несколькими факторами, в той или иной степени оказавшими влияние на то, что значительная часть общества стала иначе относиться к времени, замечать и следить за ходом его движения.

Историки уже давно пришли к идее разнообразия и культурной изменчивости моделей времени, что связывают преимущественно с теми способами его измерения, которые были доступны в той или иной культуре, и с темпоральностями жизни общества, определяющими ритмы повседневных практик и происходящих изменений. Зарождение современной европейской культуры со всеми ее особенностями находят в периоде XVI—XIX столетий, получившем название «Нового времени», или «эпохи современности» (the Modern period, la période moderne, die Neuzeit). Само название свидетельствует о том, что новое ощущение движения времени — в отличие от подчеркивающих стабильность, если не статичность культурных представлений категорий «мира» (Древний мир) и «веков» (Средние века) — и особенности, неповторимости настоящего момента оказывается одной из важнейших характеристик этой культуры.

Постепенный переход в XVI—XIX столетиях к новой модели культуры, которая подразумевала если не прогресс, то, по меньшей мере, линейное движение времени, означающее, что никакой возврат в прошлое, никакое «Возрождение» невозможно, исследователи связывают с несколькими различными факторами. Все они в той или иной степени оказали влияние на то, что значительная часть общества стала иначе относиться к времени, замечать и следить за ходом его движения.

В первую очередь речь идет о том, что развитие общества, культуры, экономики стало провоцировать всё больше изменений, которые можно было наблюдать на протяжении жизни: новые продукты питания и изобретения, преуспеяние и возвышение одних семейств и разорение других, смена моды и власти и многое другое. Особенно важно выделить развитие светской культуры, способствовавшее тому, что многие явления, культурные практики стали рассматриваться и оцениваться вне религиозного контекста. Все это способствовало формулированию в культуре барокко XVI века идеи «сумасшествия мира», который перестал быть таким, как прежде, и идеи прогресса в культуре Просвещения в XVIII столетии. Также благодаря этим изменениям появилась такая отрасль знания, как история, и сформировалась привычка прослеживать темпоральные изменения и видеть в собственной жизни и культуре не просто череду событий, но развитие определенных тенденций и начинаний.

Во-вторых, исследователи отмечают роль научных исследований, поскольку XVI—XVII века — это период формирования классической модели естествознания. В ней формулируется идея абсолютного, непрерывного математического времени, которая прекрасно известна физикам и математикам в формулировке, предложенной Исааком Ньютоном в «Ма­тематических началах натуральной философии»: «Абсолютное, истинное математическое время само по себе и по самой своей сущности, без всякого отношения к чему-либо внешнему, протекает равномерно и иначе называется длительностью». Примечательно, что новое научное знание вызывало колоссальный интерес у значительной части образованного населения. Его обсуждали в светских салонах, кофейнях и специально организованных публичных пространствах, в которых можно было прийти прослушать лекцию или понаблюдать за проведением опытов.

Наконец, третьим фактором, тесно связанным с предыдущим, стало распространение и совершенствование механических часов. Появившись в Европе на исходе Средневековья, они изначально были атрибутом богатых церквей и соборов, имели только одну стрелку, которая двигалась рывками от одного деления до другого, как и сейчас еще можно увидеть на старинных часах, и могли отмечать не только часы или части суток, но и религиозные праздники. В XVI веке под влиянием протестантской критики чрезмерной роскоши католической церкви дорогостоящие башенные часы стали устанавливать на ратушах, дворцах и других городских постройках, имеющих отношение не к религиозной, а к светской власти. Такие часы, а значит, и измеряемое ими время, перестали свидетельствовать о религиозных праздниках, гораздо чаще к ним добавлялись механизмы, демонстрирующие движение планет, календарные даты или фазы луны. Тогда же был изобретен небольшой часовой механизм, который стали помещать в небольшие коробочки и носить как подвески на поясе или одежде. Нередко это изобретение приписывается известному часовщику Петеру Хенляйну из Нюрнберга. Благодаря таким часам стало возможным самостоятельно следить за ходом времени. Конечно, еще очень долго индивидуальные часы были слишком дороги и рассматривались как предмет роскоши, свидетельствующий о преуспеянии и высоком статусе. Но уже в XVII столетии часы появляются на полу и каминных полках в частных домах и у отдельных людей. Совершенствование часового механизма способствовало также более плавному движению стрелки и более мелким делениям, обозначавшим 1/2, 1/4 и даже 1/8 часа.

В 1660‑е годы в изготовлении часов произошла настоящая революция: Христиан Гюйгенс и Роберт Гук независимо друг от друга разработали маятниковый и пружинный часовой механизм, что позволило измерять время с гораздо большей точностью. Кроме того, в часах появилась минутная, а вскоре — и секундная стрелки, движение которых наглядным образом демонстрировало плавность и непрерывность хода времени. А в 1674 году Гюйгенс запатентовал первые карманные часы.

Все это вместе взятое позволяет исследователям говорить о том, что в культуре XVI—XVII столетий, с одной стороны, нарастает интерес к категории времени, к тому, чтобы так или иначе фиксировать временную последовательность событий, их протяженность или точный момент времени, когда они совершались. С другой стороны, изменяется само восприятие времени. Один из современных британских историков, Стюарт Шерман, предложил условно соотнести «старую», средневековую модель времени с образом колокола, а «новую» — с карманными часами, которые служили для ориентации во времени. Для модели времени, отмеряемого ударами церковного колокола, характерны три важнейшие характеристики, которые отличают ее от той, что распространяется в XVI—XVII веках. Это ритм времени, которому все подчинены в равной мере — удары колокола (наиболее точный показатель времени из тех, что имелись в распоряжении людей) слышны всем. Тем самым и само время оказывается общим для всех, даже частные события (представления об «интимном» еще не существовало) происходят в этом публичном, едином времени. Коль скоро это церковный колокол, то время, о котором он напоминает, теснейшим образом связано с религией. В XVII столетии поэт и священник Джон Донн напишет фразу, которая до сих пор многим хорошо известна благодаря тому, что стала эпиграфом к роману Эрнеста Хемингуэя: «Не спрашивай, по ком звонит колокол, ибо он звонит по тебе». Колокол напоминает об общей для всех людей судьбе, о том, что земная жизнь неумолимо движется к своему концу, час за часом приближая встречу со Спасителем. Но при этом колокол, как и первые башенные часы, создавал дискретную модель времени, которая позволяла увидеть не ход времени, но лишь резкий переход от одного часа к другому. Точно так же, отмечают исследователи, люди воспринимали и описывали собственную жизнь и ту, что кипела вокруг. Это нашло отражение в таком типично средневековом жанре текстов, как хроники, в которых запечатлевались только отдельные значимые события, а между ними, как между ударами колокола, как бы ничего не происходило. И эти события свидетельствовали, скорее, о неизменной слабости человеческой природы и одновременно — о божественном величии человека, нежели о каких бы то ни было переменах.

Вторую модель времени, которую Шерман связывает с карманными часами, «новой» можно назвать только условно. По крайней мере одна ее характеристика — плавность и непрерывность, наглядно демонстрируемая движением секундной и минутной стрелок часов и противопоставляемая дискретности времени, отмеряемого колоколом, — заставляет вспомнить о двух божествах и двух образах времени, существовавших в древнегреческой культуре. Кайрос (Καιρός) — бог счастливого мгновения, обращающий внимание человека на тот миг, когда обстоятельства сложились наиболее благоприятным образом и действия могут принести желаемую удачу. Кайросом греки стали называть миг удачи. Хронос (Χρόνος) же, породивший Хаос, который в свою очередь и создал время, стал отождествляться с последовательным, текучим, неумолимым, всепожирающим временем. «Новизна» этой модели времени в культуре XVI—XVII веков заключается в его постоянном присутствии. Время превращается в универсальную категорию, которая позволила описывать и сопоставлять различные физические, химические, затем социальные, экономические и культурные и, наконец, когнитивные и психические процессы. Чем дальше, тем сложнее оказывается забывать о времени; не только часы, но и всё происходящее вокруг, все наблюдаемые изменения постоянно напоминают о его непрерывном ходе и устремленности вперед. Постепенно у тех, кто был в наибольшей степени вовлечен в публичную жизнь, вынужденно формируется привычка постоянно сверяться с ходом стрелок часов, подстраивая под них свою жизнь. Поскольку преимущественно это были мужчины, они начинают все менее терпимо относиться к женской непунктуальности.

С другой стороны, человек получил власть над временем — способ, позволяющий постоянно его контролировать, следить за ним, измерять его. Он получил возможность и присваивать время, ощущать собственный, индивидуальный ход времени, которое то замедляется, то ускоряется, в зависимости от происходящего, в котором можно зафиксировать и точно определить тот важный момент, что для всех прочих может пройти незамеченным, и наполнить его по собственному усмотрению. Сама жизнь стала восприниматься как процесс, как движение во времени и развитие, что изменило отношение людей к себе, повысив личную ответственность за проживаемую жизнь. Все больше внимания стало обращаться на детство и юность, как периоды, определяющие всю последующую жизнь, а, значит, приложенные в этот отрезок жизни усилия могут обеспечить такое течение жизни, которое представляется наиболее желательным. Старость же рассматривалась в контексте реализованных и упущенных возможностей, как конец временного отрезка, выделенного под земное существование.

Наконец, время, то и дело напоминавшее о себе в череде повседневных дел, все реже и реже заставляло думать о Боге. Оно оказалось прочно связанным с земными делами, которые происходят в определенный момент или через четко отмеренный промежуток времени. Делами из тех, на которые этого времени катастрофически не хватает, а если обнаружится его избыток — это оборачивается совершенно новым, неизвестным людям прошлого наслаждением или, напротив, столь же незнакомым им доселе тягостным томлением ожидания. Моделью текста, которая лучше всего отражает эти новшества, оказывается дневник — жанр, появившийся в Новое время и отражающий частную жизнь человека в непрерывной последовательности четко отмеренных равных, но бесконечно разнообразных по своему наполнению промежутков времени.

Однако, конечно же, противопоставление этих двух моделей времени — определенная уловка, которая позволяет нам лучше уяснить суть произошедших изменений. В действительности «новое» и «старое» нередко переплеталось самым причудливым образом, привычные нам представления о времени не появились внезапно вместе с купленными часами.

В качестве свидетельства можно привести самый известный дневник XVII столетия, который с 1660 по 1669 годы вел английский чиновник Управления флотом Сэмюэль Пипс, впоследствии — член и одно время даже глава Лондонского королевского общества, британского аналога академии наук. Пипс был большим поклонником новой науки и активно общался с Исааком Ньютоном, Кристофером Реном и многими другими, был знаком со многими научными опытами. Впервые заполучив собственные часы, он первым делом устроил эксперимент, выясняя свою среднюю скорость перемещения по городу. Часы и возможности точного хронометрирования вызывали у него неподдельный интерес, который он посчитал важным отразить в дневнике: «Но, Боже мой, мне по-прежнему настолько свойственно безумство и ребячество, что, едучи в экипаже, я не могу не держать целый день свои часы в руках и не поглядывать тысячу раз, который нынче час, и не спрашивать себя, как же я до сих пор без них обходился» (13.05.1665). Сам текст дневника тоже свидетельствует об этом, благодаря чему он стал рассматриваться как чуть ли не эталон дневниковых записей, по которому исследователи оценивают все прочие тексты подобного рода. Последнее связано с тем, что «Журнал» Пипса — самый ранний из известных примеров текстов, буквально соответствующих понятию дневника: записей, репрезентирующих частную жизнь автора, которые ведутся по дням, без темпоральных пропусков, где ни одна запись не повторяется, поскольку ни один день не похож на другой.

В пространстве текста Пипс конструирует гомогенное, непрерывное линейное нарративное время при помощи двух основных стратегий: связного, строго последовательного повествования внутри каждой записи, соответствующей одному дню, и календарной непрерывности описываемых неповторимых дней. Эта создаваемая в тексте модель времени отличалась от реальности. Известно, что Пипс делал свои записи не каждый день. Разрыв составлял от нескольких дней до нескольких недель, но в тексте дневника все время поддерживается иллюзия непрерывной последовательности. Вообще обилие грамматических конструкций, выражающих течение времени, свидетельствует об интересе Пипса. Но, даже став обладателем часов, он, удивительным образом, почти никогда не обозначал точное время, как правило, ограничиваясь указанием на время суток или используя такие характеристики как «рано» и «поздно», «потом», «вскоре». Его пунктуальность касалась только календарных дат, хотя многие авторы дневников до Пипса вели свои записи с большой точностью в отношении времени, указывая в тексте часы, а то и минуты происходящих событий, но пропуская целые дни, в течение которых не происходило «ничего важного».

В реальной жизни он также стремился контролировать свое время, и ситуации, в которых это оказывалось невозможным, вызывали очень болезненную реакцию, даже если касались сугубо частной жизни. Будучи чиновником, Пипс нередко страдал от объема порученной ему работы или поставленных сроков, заставлявших трудиться в непривычном темпе и засиживаться за делами допоздна. Дома жена также то и дело посягала на его право распоряжаться «собственным» временем, требуя внимания к себе и ограничивая различные удовольствия мужа, в особенности, если они касались других женщин.

Ограничения, связанные с наложением тех или иных рамок, практиковал и сам Пипс, рассматривая их как удобный способ самодисциплинирования. Зная за собой определенные слабости, он давал обеты Богу на определенный срок отказаться от вина или походов в театр (который страстно любил), затем делал небольшой перерыв, в течение которого предавался любимым развлечениям, и затем возобновлял обет. Несмотря на весьма традиционную форму обета, целью всего этого было отнюдь не самосовершенствование или благочестивый образ жизни, а весьма прагматическая задача. Как писал он сам, «моя совесть знает, что этими обетами я только собирался сэкономить деньги и время» (08.03.1663/1664 — тогда в Англии было два календаря: по старому новый год наступал весной, но уже пользовались тем, который был в ходу в Европе и начинался 1 января). Таким образом, он вполне осознанно использовал свой страх перед Богом, как ту силу, которая может помочь ему вести себя таким образом, чтобы это пошло на пользу ему же самому. Целью всех этих ограничений было успешное и обеспеченное будущее: «Я не сомневаюсь, что в будущем смогу дать хороший отчет о своей жизни и буду богатеть, ибо я получил больше удовольствия за те несколько дней, что я разумно распоряжался делами, нежели от всех развлечений целой недели, после которых к тому же я, насколько помню, всегда волнуюсь из-за своих трат» (03.03.1661/1662). Таким образом, и текст дневника, и описанные в нем повседневные практики свидетельствуют о том, что Пипс видел свою жизнь как движение, разворачивающееся во времени, которое можно и нужно контролировать. Интересно, что он осуществлял этот контроль за счет создания собственных временных циклов обетов, которые должны были помочь ему обеспечить правильное линейное движение вперед. Освоившись с этой уловкой и оценив благотворный эффект такого рода практик, Пипс начинает использовать их в качестве стимула, мотивирующего на выполнение разного рода обязанностей, как личных, так и служебных. С 1664 года он использует обеты в качестве личного «дедлайна», давая зарок выполнить то или иное дело к определенному сроку, чтобы принудить себя заниматься делами, а не развлечениями: «затем домой просмотреть некоторые бумаги, касающиеся Бремтона, которые я поклялся отправить прежде, чем позволю себе полчаса какого бы то ни было удовольствия» (02.07.1664); «Итак, домой обедать, а затем во второй половине дня повсюду с разными поручениями, выполняя собственный обет закончить до Св. Варфоломея множество дел, на что осталась пара дней» (23.08.1664). Даже сам дневник, в котором намеренно создается видимость непрерывных ежедневных записей, включен в эту конструируемую темпоральность самодисциплинирования: «я принялся за бумаги, чтобы привести все в порядок и во исполнение своего обета не целовать женщин и не пить вина, покуда не закончу свой «Журнал» и другие вещи, что мне придется сделать завтра, если я поеду в Гринвич, поскольку мр. Борман пригласил меня послушать пение Непп» (14.01.1665/1666); «оттуда домой в свою комнату согласно обету закончить писать в «Журнал» (26.01.1665/1666); «встал и был очень занят выполнением обета закончить записи в «Журнал» за последние 7 или 8 дней» (12.02.1665/1666).

В тексте нередко сквозит удовольствие от осознаваемой возможности заставить время работать на себя, вынудить его растягиваться или сжиматься, двигаться циклически и отдалять или приближать следующий цикл по собственному усмотрению, что порой давалось ему очень нелегко: «…ушел с обеда так быстро, как только смог, и отправился в оперу в величайшем смятении, споря с самим собой (два или три раза разум брал верх над чувствами, и я возвращался обратно), и посмотрел «Хитреца» [театральную пьесу], чего не должен был делать без жены, хотя мой срок, с которым это связано, уже вышел. Но, Боже мой! Сколь сильна моя природная склонность к удовольствиям! Хвала Господу, что он дал мне силы обуздывать ее при помощи моих недавних обетов, как я это делал и буду делать вновь после еще двух или трех пьес» (26.12.1662). Особенно это удовольствие заметно в тех случаях, когда Пипс манипулирует со временем в делах, которые он не считает вполне невинными, в частности, получая взятки. Понимая, что может поплатиться, если дар будет расценен как взятка, он всячески растягивал время, заставляя просителя несколько раз предлагать дар, прежде чем, наконец, согласиться его принять, или оттягивая момент «обнаружения» денег с тем, чтобы снять с себя подозрения: «Однако вскрыл письмо не раньше, чем пришел в присутствие — разорвал конверт, не заглядывая внутрь и дождавшись, пока деньги сами не выпали наружу, чтобы потом сказать, если вдруг будут допытываться, что денег внутри не видал» (03.04.1663). В конечном счете, удовольствие от ведения дневника также оказывается связано с контролем над временем, ибо дневник описывает движение, постепенно приближающее Пипса к тому будущему, которое он хотел бы осуществить.

Как мы понимаем, новое видение времени вовсе не представляло собой революционного изменения, которое полностью изменило представления людей и вынудило всех мыслить одинаковым образом. Но, с другой стороны, такие сугубо частные, не имеющие прямого отношения к науке тексты, как этот дневник, показывают, сколь сильно в действительности изменилось ощущение времени и как люди приспосабливались жить в новом времени, которое все ускорялось и требовало все больше внимания.

Стогова Анна Вячеславовна, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН.