Семен Экштут

Летом 1843 года Федор Иванович Тютчев, отставной коллежский советник и камергер, более двух десятилетий проживший за границей, решил покинуть Мюнхен и вернуться в Россию. В чиновничьем городе Санкт-Петербурге никто не помнил подробностей его вынужденной отставки, но молва утверждала: несколько лет назад поэт поплатился за продолжительную самовольную отлучку с поста исполняющего должность поверенного в делах Русской дипломатической миссии в Турине. Злые языки прозрачно намекали на то, что у недавно овдовевшего дипломата была веская причина торопиться как с отъездом из Турина, так и с заключением нового брака: его давняя возлюбленная баронесса Эрнестина фон Дёрнберг ждала ребенка. Отъезд якобы был столь скорым, что в «суматохе свадьбы и путешествия» Тютчев потерял вверенные его попечению дипломатические шифры и другие важные служебные документы… Уже несколько лет незадачливый дипломат был в отставке, не имея ни аттестата о предыдущей службе, ни нового заграничного паспорта на очередные пять лет пребывания заграницей. 

8 июля 1843 года Тютчев один, без семьи прибыл в Москву, в которой не был 18 лет. Встреча с родителями и друзьями была омрачена мыслями об отсутствии служебных перспектив. «Дело в том, — писал он Эрнестине, — что того, что могло бы мне подходить в служебном отношении, я не в праве просить, а все остальное лишь мешало бы мне и не улучшило бы моего положения. С другой стороны, жить здесь, в ожидании чего-то, угодного судьбе, было бы так же бессмысленно, как серьезно рассчитывать на выигрыш в лотерее. При том у меня нет ни средств, ни, главное, охоты увековечиваться здесь в ожидании этого чуда. Итак, я решил не извлекать из моего путешествия в Петербург иной выгоды, кроме попытки упорядочить мою отставку и потом, тотчас же, я буду просить о заграничном пас­порте. Но дело в том, что даже для осуществления этой программы, как бы скромна она ни была, у меня нет под рукою необходимых для этого посредников».

Да, посредников не было. Но были посредницы. И Тютчев не преминул воспользоваться их услугами. Он нанес визит некогда воспетой им в стихах любимой дочери царя, Марии Николаевне, и был благосклонно принят. Однако не дочь государя, а ее ближайшая соседка по имению помогла Федору Ивановичу вернуть утраченные позиции. В Петербурге коллежский советник упорядочил свою отставку и тут же получил аттестат о своей предшествующей службе. Устойчивые позиции в свете помогли обойтись без формальностей. Департаментом хозяйственных и счетных дел Министерства иностранных дел был выдан официальный документ, свидетельствующий: «коллежский советник Тютчев при похвальном поведении поручаемое ему исправлял с усердием, в штрафах и под судом не был, аттестовался способным и повышения чином достойным». Ни самовольной отлучки, ни потери шифра не было… С таким аттестатом можно было рискнуть изменить судьбу. Но для этого требовалось время, а жизнь в Петербурге была дорогой — и Тютчев решил вернуться в Мюнхен.

Чтобы избежать излишних вопросов, связанных с переменой судьбы отставного дипломата, вернемся к событиям далекого прошлого, ко времени, когда кандидат Московского университета Теодор Тютчев был сверх штата прикомандирован к дипломатической миссии в Баварии. В Мюнхене он увлекся юной красавицей Амалией, внебрачной дочерью баварского дипломата графа Максимилиана Лерхенфельда и княгини Терезы Турн-унд-Таксис. Княгиня была кузиной Великой княгини Александры Федоровны, чей муж в скором времени взошел на престол под именем Николая I. Но ни Теодор, ни Амалия еще не думали о его скором воцарении. Они часто встречались и однажды даже обменялись часовыми шейными цепочками.

Через несколько лет к Амалии посватался первый секретарь русской дипломатической миссии в Баварии барон Александр фон Крюденер и получил согласие. Барон был старше своей избранницы на 22 года, что не смутило ни жениха, ни невесту. И лишь сверхштатный дипломат Тютчев позволил себе нескромно острить по этому поводу. Теодору грозила дуэль с бароном, но, к счастью, поединка удалось избежать. Посланник Воронцов-Дашков счел за благо отправить своего подчиненного в продолжительный отпуск. Тютчев подчинился и не стал бороться за сердце Амалии, но ухитрился сохранить с «младой феей» превосходные отношения, в чем никогда не раскаивался. Именно Амалия Крюденер привезла в Россию и передала князю Ивану Гагарину объемистый пакет с сотней тютчевских стихотворений, часть из которых была опубликована Пушкиным в «Современнике». Позже дружеское расположение баронессы Крюденер помогло поэту вернуться на службу.

Николай I был увлечен баронессой, открыто за ней ухаживал, подарил ей прекрасное имение рядом с Петербургом, примыкавшее к даче Великой княгини Марии Николаевны. Соседки подружились и часто виделись. Затем место императора при баронессе занял всесильный шеф жандармов Бенкендорф. Граф Александр Христофорович, хотя и стоял у двери гроба, в Амалии души не чаял и совершал всё новые траты. Придворные язвили по поводу непомерной жадности баронессы к деньгам. В их злословии была изрядная доля зависти. Шеф голубых мундиров, одно имя которого внушало страх, должен был выглядеть забавно в роли влюбленного старика.

Но в многолетних отношениях Амалии и Тютчева не было ни холода, ни расчета. Баронесса Крюденер помогла незадачливому дипломату: когда Федор Иванович прибыл в Петербург, он тут же был принят Бенкендорфом, получил приглашение погостить в его роскошном имении Фалль под Ревелем, вместе с Крюденерами, — и согласился.

Нравственных колебаний по этому поводу поэт не испытывал. Будем историчны и не станем забывать, что его отношение к главноуправляющему III Отделением качественно отличалось от отношения либерально настроенного советского писателя к председателю КГБ. Граф не был для него одиозной фигурой. Через него Тютчев предложил правительству свои услуги идеолога и политического публициста, который за рубежами Российской империи отстаивал бы ее геополитические интересы.

С 15 по 19 сентября 1843 года Тютчев гостил у влиятельного сановника, которого молва справедливо считала вторым человеком в империи. Бенкендорф был с ним откровенен: поделился воспоминаниями об эпохе 1812 года и о том, как русская армия восприняла пожар Москвы. Зашла речь и о модной книжной новинке — запрещенной в России книге маркиза Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году». Французский роялист, чьи дед и отец были казнены во время Великой французской революции, приехал в Россию по приглашению Николая I, чтобы убедиться в преимуществах самодержавной формы правления перед республиканской. Российская действительность быстро излечила пытливого француза от этой иллюзии, о чем он и поведал цивилизованному миру в книге, тут же ставшей бестселлером. «Нужно жить в этой пустыне без покоя, в этой тюрьме без отдыха, которая именуется Россией, чтобы почувствовать всю свободу, предоставленную народам в других странах Европы, каков бы ни был принятый там образ правления. Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию! Это путешествие полезно для любого европейца. Каждый, близко познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы.»

Бенкендорф признался Тютчеву, что без утайки сказал царю: «Господин Кюстин только сформулировал те понятия, которые все давно о нас имеют и которые мы сами о себе имеем». Федор Иванович фразу запомнил и вскоре повторил ее берлинскому знакомому, благодаря дневнику которого она и дошла до нас. И Бенкендорф, и Тютчев, на словах признавая достоинства книги маркиза, считали нужным оспаривать горькие истины этой книги в печати. Эта мысль прозвучала и в составленной отставным дипломатом докладной записке, передав которую через шефа жандармов Николаю I, он получил разрешение продолжить свое пребывание за границей и вернулся к семье в Мюнхен.

Это было несомненной милостью: при Николае I подданных Российской империи крайне неохотно выпускали за границу. Вспомним, что Федор Иванович накануне серьезно проштрафился и не вернулся вовремя из заграничного отпуска. Выдача Тютчеву нового заграничного паспорта была бы невозможна без санкции III Отделения. Отставной коллежский советник Тютчев через посредство генерала от кавалерии Бенкендорфа предложил правительству начать «партизанскую войну в тылах европейской печати».

Координатором проекта должен был стать сам автор идеи. Ее реализация означала бы возвращение Тютчева на государственную службу и мгновенное обретение им видного служебного положения. Он получил бы пост, соизмеримый по значимости с местом посланника в столице крупной европейской державы. При этом он не был бы связан обязательствами постоянно находиться в каком-то одном городе, но получил бы свободу для оперативного и тактического маневра. Граф пообещал Тютчеву поддержку, но это обещание было сугубо частным. По договоренности с Бенкендорфом у Федора Ивановича в запасе был год, чтобы подготовить почву для реализации изложенных в записке идей. (Столь долгий срок объяснялся и тем, что Александр Христофорович нуждался в лечении за границей.) Федор Иванович оставался в отставке и действовал на свой страх и риск. Средств ему ассигновано не было.

Записка до нас не дошла, хотя специалисты смогли реконструировать ее содержание. Дело было не в высказанных там идеях, а в том, что благодаря графу Бенкендорфу мой герой успешно реализовал заветную мечту гоголевского героя. Петр Иванович Бобчинский очень хотел, чтобы о его существовании узнал сам государь. В Российской империи сам факт близости к особе самодержца всегда оценивался выше, чем самая высокая награда, и человек, попавший в поле зрения царя, уже почитал себя счастливцем. До сведения Николая I было доведено, что есть такой коллежский советник Тютчев, который почтет «за великое счастье сложить к стопам Императора все, что может дать и обещать человек: чистоту намерений и усердие абсолютной преданности». Усердие было оценено, но от выдачи денег пока воздержались.

Родители продолжали помогать младшему сыну. Отец Федора Ивановича уже достиг весьма почтенных лет и решил две трети своего состояния отдать сыновьям, одновременно возложив на них бремя управления имениями. Естественно, это бремя легло исключительно на плечи старшего сына. Младший был так увлечен своими грандиозными политическими проектами, что требовать от него исполнения помещичьих обязанностей никому не приходило в голову. Благодаря родительской щедрости Тютчеву предстояло получать по 10—12 тысяч руб­лей в год. При его отъезде из Москвы родители дали ему еще 3000. Надо было как-то компенсировать многолетнее отсутствие государева жалованья.

Но расходы большой семьи ощутимо превышали эти поступления. Дефицит Эрнестина Федоровна Тютчева постоянно покрывала из собственных средств. Тотчас после свадьбы она уплатила за мужа 20 000 рублей долгу. Несколько лет такой жизни серьезно расстроили ее солидное состояние. Эрнестина Федоровна понимала: пора положить предел затянувшемуся ничегонеделанию мужа, — лишь его возвращение на службу может поправить их материальное положение и обеспечить будущее детей.

Окончательное возвращение Тютчевых в Россию должно было совпасть с приездом в Петербург Бенкендорфа, поправлявшего здоровье на заграничных курортах. Попытка Федора Ивановича найти публицистов, готовых к сотрудничеству с ним, не увенчалась успехом. 11 октября 1843 года состоялся его секретный разговор с Якобом-Филиппом Фалльмерайером, мюнхенским эллинистом и востоковедом, известным своими оригинальными научными идеями и яркими публицистическими статьями. От имени шефа жандармов Тютчев предложил Фалльмерайеру сотрудничество — и встретил вежливый отказ. Обращаться к услугам продажных журналистов Тютчев не захотел. Причина понятна. Тогда уже были журналисты, готовые торговать своими перьями, и это не считалось зазорным, особенно когда речь шла о борьбе конкурирующих политических партий. Но до регулярного написания заказных политических статей в интересах иностранных держав журналистика еще не доросла.

Временами отставной коллежский советник охладевал к своей заветной идее и уже не хотел возвращения на родину, и тогда за дело бралась Эрнестина. Ей это удалось.

21 сентября (3 октября по новому стилю) 1844 года Тютчевы прибыли в Петербург. Эрнестина Федоровна хотела провести зиму в Москве у родителей мужа, предполагая, что их разорительное пребывание в Петербурге «ограничится пределами строгой необходимости». Жизнь внесла свои коррективы: 23 сентября на борту военного корабля, подходившего к Ревелю, умер Бенкендорф. Надо было начинать все сначала, прежде всего — добиться приема у министра иностранных дел графа Нессельроде.

Министр принял отставного дипломата лишь через несколько недель и предложил ему вернуться на службу. Тютчев согласился. Оставалось закрепить устную договоренность с графом Карлом Васильевичем официально.

Тем временем Тютчев подготовил для императора докладную записку на французском языке, где повел речь о взаимоотношениях России и Запада в связи с политикой Российской империи на Востоке. Сам выбор языка документа свидетельствовал о независимости автора: Николай I требовал, чтобы к нему обращались только по-русски. Впрочем, французский язык был официальным языком дипломатии, а у моего героя была, как он сам признавался, «глупая непривычка писать по-русски». Поэт предрекал царю неизбежность его превращения в главу всего православного Востока. Перечитаем наиболее интересные места этого меморандума.

«Что же касается до России, то, если даже мы умолчим о снесенных нами оскорблениях, об истории наших несчастий в семнадцатом столетии, как сможем мы не сказать ни слова о политике папского престола в отношении народов, связанных с Россией братством племени и языка, но по воле рока от нее отделенных? Ничем не погрешая против истины, можно сказать, что если прочим странам латинская церковь несла гибель своими злоупотреблениями и излишествами, то славянским племенам она была заклятым врагом по сути своего бытия. Само немецкое завоевание было не более чем орудием, покорным мечом в ее руках. Направлял и готовил удары Рим. Всюду, где Рим ступал на землю славянских народов, он объявлял войну не на жизнь, а на смерть их национальному духу. Он либо уничтожал, либо искажал его.

В самом деле, что ни предпринимай, куда ни подайся, если только Россия останется тем, что она есть, российский император необходимо и неодолимо пребудет единственным законным владыкой православного Востока, осуществляющим, впрочем, свое владычество в той форме, в какой ему угодно. Делайте, что хотите, но, повторяю еще раз, до тех пор, пока вы не уничтожите Россию, вам не отменить этой власти.

Кому не ясно, что Запад, со всею своею философией, со своим мнимым уважением к правам наций и протестами против ненасытного честолюбия России, рассматривает народы, населяющие турецкую империю, единственно как добычу, которую необходимо поделить.

Вот вопрос, которого западная наука, несмотря на все ее притязания на непогрешимость, никогда не могла разрешить. Восточная империя всегда оставалась для нее загадкой; она могла оклеветать ее, но никогда не умела понять. Она обходилась с Восточной империей так, как в своем недавнем сочинении обошелся с Россией господин де Кюстин, взглянувший на нее сквозь призму ненависти, помноженной на невежество.

Не должно пугаться всех этих исторических рассуждений, какими бы рискованными ни казались они на первый взгляд. Вспомним, что эти мнимые отвлеченности суть мы сами, наше прошедшее, наше настоящее, наше будущее. Враги наши хорошо это знают, постараемся не отстать от них. Враги знают, понимают, что все те страны, все те народы, которые им желательно было бы подчинить западному господству, связаны с Россией историческим узами, подобно тому, как отдельные члены связаны с тем же живым организмом, частями которого являются, — оттого-то и стремятся враги ослабить, разорвать, если возможно, эту органическую связь.

Повторим еще раз и будем повторять неустанно: Восточная Церковь есть Православная Империя; Восточная Церковь есть законная наследница Церкви Всемирной, православная империя, единая в своих основаниях, сплоченная во всех своих частях. Таковы ли мы? Такими ли хотим быть? В этом ли праве нам отказывают?

До сего дня, признаем это, в тех редких случаях, когда мы поднимали голос, дабы отразить его (Запада — С. Э.) нападения, мы за крайне редкими исключениями избирали тон, весьма мало нам подобающий. Мы слишком походили на школяров, пытающихся неуклюжими восхвалениями умилостивить прогневавшегося наставника.

Когда мы лучше узнаем, кто мы такие, мы перестанем публично каяться в этом, перед кем бы то ни было.

И не стоит воображать, будто, громко оглашая свои грамоты, мы еще сильнее распалим против себя иностранцев. Думать так — значит вовсе не понимать, чем ныне заняты умы в Европе.

Повторим еще раз: если Запад враждебен к нам, если он глядит на нас недобро, причина заключается в том, что, признавая и даже преувеличивая, быть может, нашу материальную силу, он чаще всего, как ни абсурдно это звучит, сомневается в том, что могущество наше одушевлено собственной нравственной жизнью, собственной жизнью исторической. Между тем человек, в особенности же человек нашего времени, так создан, что он смиряется с физической мощью лишь тогда, когда различает за нею могущество нравственное.

В самом деле, странная вещь, которая спустя несколько лет покажется необъяснимой. Вот Империя, воплощающая волею обстоятельств, подобных которым, быть может, не сыщешь в мировой истории, разом две громады: судьбы целой расы и прекраснейшую, святейшую половину Христианской Церкви.

И при этом находятся люди, которые всерьез задаются вопросом, где патенты этой Империи на благородство, каково ее законное место в мире!.. Неужели нынешнее поколение так заплуталось в тени горы, что не умеет различить ее вершину?

<…> Я полагаю, что императорское правительство имеет весьма существенные причины не желать, чтобы внутри страны, в местной печати, чересчур живо обсуждались вопросы весьма важные, но весьма деликатные, вопросы, затрагивающие самые корни существования нации; иное дело — заграница, иное дело — заграничная печать; к чему проявлять нам ту же сдержанность? К чему доле щадить враждебное общественное мнение, которое, кичась нашим безмолвием, без всякого стеснения приступает к этим вопросам и разрешает их один за другим, давая ответы, не подлежащие ни проверке, ни обжалованию, ответы, неизменно враждебные по отношению к нам, противные нашим интересам. Разве не обязаны мы, хотя бы ради себя самих, положить конец такому состоянию дел?

…Каким бы беспорядочным, каким бы независимым не казалось нынешнее европейское общественное мнение, по сути оно алчет лишь одного: чтобы нечто величественное покорило его своей воле. Говорю это со всей решительностью: главное и самое трудное для нас — поверить в собственные силы, дерзнуть признаться самим себе в грандиозности нашего предназначения, дерзнуть вполне принять на себя этот груз. Отыщем же в себе эту веру, эту отвагу. Осмелимся поднять наше истинное знамя над мешаниной мнений, раздирающих Европу, и смелость эта поможет нам отыскать помощников именно там, где до сей поры встречали мы одних лишь врагов. И тогда сбудется славное слово, сказанное при памятных обстоятельствах. Мы увидим, как те, кто до сего дня открыто нападали на Россию или втайне строили ей ковы, почтут за счастье и честь для себя принять ее сторону, повиноваться ей.

Главное заключалось в том, чтобы согласовать наши усилия, чтобы направить их все до единого к определенной цели, чтобы поставить различные мнения и тенденции на службу неизменным интересам России, сохраняя при этом за языком статей прямоту и силу, без коих невозможно потрясать умы.

Нечего и говорить о том, что речь не идет о повседневных мелочных пререканиях с иностранной прессой по поводу частностей, незначительных подробностей; истинно полезным было бы другое: завязать прочные отношения с какой-нибудь из наиболее уважаемых газет Германии, обрести радетелей почтенных, серьезных, заставляющих публику себя слушать и двинуться разными путями, но в некоем сообществе, к определенной цели.

Но при каких условиях можно усвоить этим отдельным и до какой-то степени независимым силам общее и спасительное направление?

При условии, что рядом будет находиться человек умный, наделенный энергическим национальным чувством, глубоко преданный Императору и достаточно сведущий в делах печати и, следовательно, досконально знающий то поприще, на коем ему предстоит действовать.

Что же до расходов, необходимых для организации за границей русской печати, то они будут ничтожны сравнительно с ожидаемым результатом.

Если идея эта будет принята благосклонно, я почту за великое счастье сложить к стопам Императора все, что может дать и обещать человек: чистоту намерений и усердие абсолютной преданности.»

Усердие царь оценил в 6000 руб­лей, пожалованных автору записки. Слишком мало для жизни в столице и слишком много за авторский лист. Так была оценена идеология, предложенная Тютчевым самодержцу. В руках Николая I была практически безграничная власть и огромные ресурсы, людские и материальные, но не было системы идей и взглядов, в которых бы осознавались и оценивались отношения Российской империи к Западу. Поэт предлагал основу для всех будущих теоретических споров с Западом, настаивая, что спаянная единством Империя имеет несомненное нравственное преимущество пред кем бы то ни было.

Сейчас ясно, что преимущество оказалось иллюзорным. Прошедший XX век нас многому научил, выработав стойкую идиосинкразию к любым проявлениям тоталитаризма. У Федора Ивановича такого опыта не было. Было бы ошибкой оценивать тютчевские идеи по существу, разбирая их политическую, правовую, философскую, нравственную и религиозную обоснованность. Рискну предположить, что взгляды Тютчева отличались ярко выраженным эстетизмом: они не были его символом веры, их внешняя форма подавляла содержание и обладала для автора ценностью сама по себе. Это была гирлянда поэтических метафор, притворившихся меморандумом.

Один из современников поэта 6 июля 1842 года, на следующий день после знакомства с Федором Ивановичем, записал в дневнике: Тютчев «имеет дар всеобъемлющего взгляда на вещи и чувствует все своеобразное, человек тонкий, отзывчивый, любезный». После новой встречи формулируется итоговая характеристика — «превосходный человек самого свободного духа, умеющий охватить все вокруг». Подобные слова в устах последовательного гегельянца, а именно таким был автор дневника, дорогого стоят и многое объясняют. Свободный дух русского поэта легко охватывал и отвлеченные геополитические идеи, и то, что в них должно было понравиться августейшему читателю. В этом утверждении нет преувеличения. Игра ума была для Федора Ивановича самоценной. Один из его мюнхенских друзей даже оспаривал его способность иметь собственные убеждения и склонялся к мысли о том, что у поэта всегда было одно только «умствование». Князь Иван Гагарин подчеркивал: «Когда Тютчев писал газетные или журнальные статьи, он, очевидно, избегал говорить что-нибудь такое, что могло повредить ему в высшем кругу, и развивал преимущественно такие идеи, которые обладали свойством нравиться. Он даже был склонен думать, что все мнения содержат истину и что всякое мнение может быть защищено достаточно убедительными доводами. Предаваясь подобным упражнениям, он не насиловал в себе никаких убеждений». Тютчевский меморандум написан профессиональным дипломатом и составлен так, чтобы власти остались довольны прочитанным. Автор был далек от мысли преподать урок царям.

16 марта 1845 года Тютчев с высочайшего разрешения был вновь зачислен в штат Министерства иностранных дел, а 14 апреля ему возвратили звание камергера высочайшего двора. Это был знак прощения и пасхальный подарок одновременно: на 15 апреля в этот год приходилось Светлое Христово Воскресение.

Семен Экштут — доктор философских наук, руководитель Центра истории искусств Института всеобщей истории РАН.