Волостной урядник Трофим Иванович Глотов любил после бани чайку попить.
Человек он был обстоятельный и чаевничал медленно, с удовольствием, стакан за стаканом возвращая телу потерянную в парилке жидкость. Усатое, красное от жара лицо отражалось в начищенном до блеска самоваре. Свет керосиновой лампы растекался по скатерти ровным круглым озерцом. Отсветы плясавшего за мутным стеклом огонька играли на розеточках с домашним вареньем и графине с наливкой.
— Эх, хорошо! — отдувался Трофим Иванович, блаженно прикрывая глаза. — Славно!
Залаяла на дворе собака — часто, громко, как на чужого.
— Кого еще на ночь глядя черти принесли? — удивленно спросил у самоварного отражения урядник. — Никитишна, — позвал он свою единственную прислугу, — выгляни на двор, если кто по делу, угомони Шалого.
Никитишна, ворча, накинула тяжелый овчинный тулуп, ушла на крыльцо. Вскоре до Глотова донеслись звуки голосов — старуха начала перекликаться с кем-то там, снаружи, — однако слов было не разобрать.
Потом в сенях послышался шум. Скрипнули дверные петли, повеяло холодом и, как ни странно, тонким цветочным ароматом. Вслед за приземистой, тучной Никитишной показалась другая женская фигура. Серая шаль, намотанная поверх «городского», не греющего в морозы пальто, не скрывала стройности и изящества нежданой гостьи, хоть и укутывала лицо так основательно, что видны были только большие серые глаза да схваченная инеем прядь белокурых волос.
— Мария Павловна Вельтурская, — представилась визитерша.
Урядник слегка сконфузился, что с ним случалось редко, пожалел, что не накинул поверх исподней рубахи китель или хотя бы пиджак. Про девицу эту он по долгу службы знал все или почти все — двадцати двух лет от роду, незамужняя, из мещан Смоленской губернии. Окончила в Москве курсы, приехала сюда, в Зауралье, учительствовать, попросилась в небольшое село в сорока верстах от уездного центра. «Учителку» сразу взяли под наблюдение — хотя сама она ни в чем крамольном замешана не была, однако в местной жандармерии вскрывали, согласно правилам надзора, все письма политических ссыльных, и потому знали, что приехала она к Ефиму Резнику.
Резника, тоже московского студента, за участие в сходках и хранение нелегальной литературы власти признали лицом, вредным для общественного спокойствия, и определили на пять лет поселения. Переписка его с Марией не содержала ничего незаконного — обычные шуры-муры, — однако это могло быть и маскировкой. Охранка по опыту знала, что ссыльные часто используют видимость романтических отношений как прикрытие для связных. Потому-то прошение девушки перебросили уряднику и велели решить, что с ним делать, да приглядывать за барышней. Трофим Иванович, подумав, прошение утвердил — работать в школах и библиотеках запрещалось по закону только самим ссыльным, а эта девица вольная, учителя в селах нужны, как тут откажешь? Однако определил он ее не туда, где поселили Резника, а в другую деревню, в семнадцати верстах, — если у молодых людей и правда любовь, то поженятся да съедутся, а если политика, то чем реже видятся, тем лучше. Да и следить за ними проще.
Глотов в ту деревню с проверками не ездил, переложил инспекции на сотского, хотя рапорты читал исправно — случись что, отвечать и ему придется.
Зачем Вельтурская вдруг приехала сама, да еще в такой поздний час, Трофим Иванович даже предположить не мог.
— Проходите, барышня, присаживайтесь, — радушно пригласил он.
«Не иначе, надоело на отшибе жить. К милому под бочок проситься заявилась, — думал он, наблюдая, как Мария разматывает шаль, отдает прислуге пальто, оправляет строгую темную блузу. — Ишь, декабристка. А хороша. Ох, хороша. Хоть картину пиши. И семья, судя по документам, приличная, старинный род. Что ж ей дома, в Смоленске-то, не сиделось? Такая краля любого чина могла бы себе подцепить, — статского советника, а может, даже и тайного. Вышла бы замуж, мужа ублажала, детей рожала. А ее, вишь ты, сначала в Москву понесло, потом в наш медвежий угол. Добро бы еще этот Резник мужик был справный, а то видел я его. Хлюпик — соплей перешибешь… Или правда ради политики приехала, а любовь приплела, чтоб глаза отвести? Так ведь опять же — зачем такой ундине в политику лезть, против царя бунтовать? Эх, бабы, кто вас поймет…»
Урядник вздохнул. Мария, успевшая уже усесться и принять из рук Никитишны стакан с горячим чаем, удивленно вскинула голову, взглянула в упор. И Глотов, сорокалетний, резкий, властный, уверенный в себе человек, вдруг замялся и растерялся под ее взглядом. Пусть обладательница этих завораживающих, холодно-искристых глаз была всего лишь глупой девчонкой, наслушавшейся бредней краснобая-студента, — что с того? Пульс Трофимa Ивановича зачастил, а мысли заскакали как стадо коз при первых раскатах летней грозы.
— Я вас слушаю, Мария Павловна, — сказал он хрипло, и, чтобы скрыть замешательство, поспешно подлил из самовара кипяточку. — Зачем пожаловать изволили?
Девушка, словно только и ждавшая этого вопроса, тут же с готовностью выпалила:
— За помощью! Пожалуйста, господин Глотов, начните розыск как можно скорее! У нас школьную библиотеку обокрали!
— Кого?! — поразился урядник. Он ожидал чего угодно, только не этого. — Как это — обокрали?
Чем дольше Трофим Иванович слушал взволнованную, сбивчиво повествовавшую о происшествии Вельтурскую, тем больше недоумевал. Начать с того, что крошечная библиотека не содержала решительно ничего не только ценного, но даже просто интересного — школа была маленькая, церковноприходская, на четыре начальных класса. Средств на нее волость отпускала в обрез, книги закупались редко, исключительно с разрешения и одобрения батюшки, — человека хоть и мягкого, но не либерального, хорошо понимавшего, что можно, а чего нельзя. Так что, судя по привезенному Марией списку, на библиотечных полках находилось только самое необходимое — азбуки, учебники, хрестоматии, жития святых и псалтирь. Да еще несколько нравоучительных книжек, одобренных к прочтению высочайшей цензурою.
На такое добро вряд ли кто бы позарился, к тому же и книги пропали не целиком, — похититель выдрал и унес только страницы с текстом, оставив тканые корешки валяться на полу в библиотеке. И, по словам учительницы, двери и окна в помещении остались запертыми. Хотя этому урядник уже совершенно отказывался верить — проще допустить, что девица начиталась историй про сыщика Дюпена. Однако в пропаже книг сомневаться не приходилось.
— Мария Павловна, голубушка, а вы или отец Варсонофий, случайно, детей розгами не слишком часто порете? — осторожно осведомился он. — Сдается мне, это больше на детскую месть похоже, чем на кражу. Не могу себе представить, чтобы взрослый в здравом уме такую штуку отколол.
— Что вы, господин Глотов! — негодующе выпрямилась на стуле Вельтурская. — Мы учащихся пальцем не трогаем! У нас прогрессивные методы воспитания, без рукоприкладства! И потом, дети точно так же не могут пройти через запертую дверь, как и взрослые!
— Хм, — урядник в сомнениях покачал головой, пропуская мимо ушей последний аргумент. — Может, чем другим обидели? Или просто шалость, без мести? Дети на то и дети, чтоб озоровать, особенно ни разу не поротые. Вы бы все-таки опросили мамаш своих прогрессивных воспитанников, пусть по избам поглядят. Может, все ваши книжки у кого-нибудь в чулане или на чердаке найдутся?
Он вопросительно взглянул на Марию и поразился выражению недоуменной обиды и разочарования, отчетливо проступившему на ее нежном, словно писаном акварелью, лице.
Глотов представил, как девушка ехала к нему за помощью — около трех часов на крестьянской телеге, по морозу, в легком пальтишке. Крякнул от неловкости, хлопнул по столу ладонью.
— Ладно. Уговорили. Завтра рано с утра поеду с вами, поищу пропажу.
Вельтурская просияла, радостно заулыбалась:
— Спасибо, спасибо вам, Трофим Иванович!
— Да подождите вы благодарить, я же еще ничего не сделал, — отмахнулся урядник, страшно довольный, что она назвала его не «господин Глотов», а посвойски, по имени-отчеству, и что благодарность прозвучала так душевно и ласково.
«Эх, бабы, — опять подумал он размягченно. — Веревки вьют из нашего брата, а мы, дураки, и рады стараться».
* * *
Глотов планировал выехать на поиски книг рано с утра, чтобы, если его догадка о детской шалости подтвердится, успеть в тот же день засветло вернуться домой. Однако человек предполагает, а бог располагает — не успела еще Никитишна сходить за остановившейся на ночлег у соседки-бобылки Вельтурской, как в сенях загромыхало, затопало, и знакомый бас десятского Ерофеева смачно объяснил, что он думает о падающих ему на башку цинковых корытах и к какой маме полагается идти тем, кто их вешает где ни попадя.
Урядник усмехнулся, распахнул дверь.
— Отставить войну с лоханками, — скомандовал он. — Заходи, докладывай.
Ерофеев набрал поглубже в легкие воздуха и заговорил.
Первые же слова его доклада стерли ухмылку с лица Глотова. Он поспешно натянул шинель, торопливо, не попадая от волнения в петли и матерясь не хуже десятника, застегнулся и выскочил из дому, на ходу прилаживая поверх фуражки с кокардой сдернутый с вешалки башлык.
Ерофеев спешил вслед за начальством.
В воротах столкнулись с подошедшими Никитишной и Вельтурской.
— Мария Павловна, миль пардон, не сейчас — у нас тут тоже происшествие! — крикнул на бегу урядник. — Подождите у меня, если хотите, а нет — возвращайтесь домой, я позже приеду.
И услышал вслед:
— Я подожду!
* * *
— Что за чертовщина, — Трофим Иванович вытер вспотевший лоб, с размаху уселся на казенный стул с высокой спинкой. Белесый зимний свет лился сквозь пыльные, забранные решетками окна. В его тусклых лучах разгром, учиненный неведомым злоумышленником в архивах канцелярии уездного суда, выглядел особенно удручающе — вывернутые из столов ящики, пустые полки стеллажей, выпотрошенная картотека. Вор забрал все документы, не оставил после себя ни клочка бумаги, только лужу разлитых чернил на полу.
Глотов не знал, что и думать. Сторож божился, что вечером все двери проверял, как положено, все было заперто. Утром письмоводитель пришел, отворил двери — все замки целы, запоры на месте. Человек он был серьезный, семейный, в пристрастиях к картам или мотовству не замеченный. Сторож тоже служил не первый год, пил в меру, да и то по праздникам. Причин подозревать кого-либо из них в сговоре с неизвестным вроде не было, но тогда как же он проник в помещение? И как выбрался потом наружу, да еще с бумагами?
Урядник расстроенно оглядел безрадостное, пропахшее характерным запахом жженого сургуча и лежалых страниц присутствие — нет, ни малейшей зацепки, никаких улик… Государь император глядел с висевшего на стене портрета укоризненно, словно спрашивал: «Как же ты, Трофим, допустил?»
От этого взгляда Глотов совсем помрачнел. Резко поднялся, махнул сторожу:
— Запирай! — и велел Ерофееву закладывать лошадей.
* * *
Едва вернувшись домой, Трофим Иванович тут же велел Марии садиться в сани. До ограбленной школы доехали быстро. Там, на месте, мужчины осмотрели небольшую комнатку, изучили дверные замки и защелки на рамах. Глотов водил кончиками пальцев по заскорузлой оконной замазке, и мрачнел все больше. В самом конце осмотра к ним присоединился еще один полицейский чин — Верхотуров, сотский той деревни, где жил Ефим Резник. По его словам, с утра был в дороге. Сначала отправился в уезд, затем, узнав, куда уехал урядник, помчался догонять начальство.
Новости, привезенные сотским, привели Глотова в состояние тихого бешенства.
— Значит, и у тебя тоже… Ну и как думаешь, кто? Следы смотрел?
— Смотрел, — немолодой, приземистый, похожий хитроватым лицом на старую куницу Верхотуров пожал плечами. — Какие там следы… Ко мне каждый день по десять человек приходит, да еще, бывает, во дворе подолгу ждут. Весь снег вокруг дома ровно стадом истоптан. Замки не тронуты, окна заперты. Чисто сработано, — нашим, деревенским, в жизни так не суметь. Удивительный вор. Артист! Я потому и поскакал к вам в уезд — узнать, не сбежал ли из острога умелец какой-нибудь из присланных. Думал, если что, людей попросить, лес прочесать.
— Нет, — процедил сквозь зубы урядник. — Не бегал никто. Да и зачем беглым бумаги? Им одежда нужна, харчи, деньги. Если бы не библиотека эта, я бы подумал — политика. А так — сомневаюсь. Книжки-то детские зачем портить?
— Для отвода глаз, — встрял молчавший до сих пор Ерофеев. — Девка же зазноба его?
— Чья? — не понял урядник.
— Да у Верхотурова в деревне один политический, других нету. А краля эта сохнет по нему, сама все и подстроила. Потому и двери заперты.
— Ох и любишь ты байки сказывать, — Глотов отвернулся к окну, долго смотрел на игравших на улице мальчишек, размышлял. — Ладно, давайте съездим, проверим, в самом деле, Резника. Все равно место осматривать. И учительницу с собой прихватим. Давно пора разобраться, зазноба она или такая же бунтовщица. Посмотрим, как встретятся, припугнем, если надо. А дальше видно будет..
* * *
Сани резво скользили по накатанной лесной дороге. Ерофеев, сидя на облучке, браво правил парой полицейских гнедых, время от времени покрикивая и щелкая для острастки кнутом.
Урядник рассеянно провожал взглядом убегающие назад сосны и ели. Рядом сидел Верхотуров, напротив, заботливо укрытая меховой полостью, — Вельтурская, настороженно смотревшая на хмурых и недовольных спутников. Глотов понимал, что у нее есть резоны недоумевать и тревожиться. Вчера он вел себя вполне доброжелательно, а сегодня девушке должно казаться, что полицейского подменили.
Учительница, видевшая, что урядник не в настроении для разговоров, долго не задавала вопросов. Однако когда y очередной развилки сани, вместо того, чтобы продолжать путь к уездному центру, резко свернули направо, обеспокоенно воскликнула:
— Куда мы едем?
— Туда, куда надо, — сквозь зубы ответил Глотов, по-прежнему избегая смотреть на девицу.
Мария испуганно притихла.
До места добрались, когда солнце уже давно село. Ночь, однако, выдалась безоблачная, лунная, и с пригорка хорошо различалась деревня на противоположном берегу замерзшей реки — черные низкие избы на белом снегу, торчащие из сугробов колышки изгородей, редкие огоньки в подслеповатых окошках. Белый дым тянулся ровными струйками из труб к горящим над крышами звездам.
— Узнаете место? — отрывисто спросил урядник.
Вельтурская кивнула. Ей явно было очень не по себе.
— Зачем вы привезли меня сюда? — спросила она, стараясь говорить как можно спокойнее.
— С женихом повидаться, — с неожиданной для самого себя язвительностью ответил Глотов, внимательно вглядываясь в лицо Марии. Tа вздрогнула, бросила на урядника быстрый взгляд, но ничего не ответила.
Глотов почувствовал укол жалости. «А может, она и не при чем, — подумал он. — Может, и правда влюбилась. И ко мне приехала не спектакль разыграть, а потому что за ребятишек переживала… Ладно, сейчас узнаем. Проверим, красавица, невеста ты или сообщница. Посмотрим, как женишок тебя встретит, любовь у вас или комедия одна.”
Сани быстро катились по накатанной колее, деревня с каждой минутой приближалась. Верхотуров крикнул Ерофееву:
— Влево забирай! Видишь двор на отшибе? Я его туда определил, к Агашке-вдове на постой!
Через несколько минут кони остановились чуть поодаль от почти рухнувшего на снег забора. К указанному сотским дому не было широкого подъезда — лошадей на этом подворье не водилось. Пришлось вылезать из саней и идти гуськом по узкой, протоптанной между сугробами тропинке. Миновали колодезный сруб, подошли к покосившемуся крыльцу. Ерофеев одним широким шагом перемахнул две шаткие ступеньки, загрохотал кулаком в хлипкую дверь:
— Открывай, полиция!
Верхотуров тем временем затеплил прихваченный из саней фонарь. В соседских окнах замелькали за ставнями огни. Ерофеев наддал сильнее:
— Открывай, говорю, а то высажу к такой-то матери!
И, не дожидаясь ответа, привел угрозу в исполнение. Глотов, пропустив вперед подчиненных, обернулся к Марии:
— Побудьте здесь, пока не позову!
Tа ожгла разгневанным взглядом ярко блестевших в лунном свете глаз, ничего не ответила.
* * *
Внутри было темно. Жарко горела печь. Пахло вениками, кислыми щами, несвежим бельем. В дальнем углу слышалась возня, шуршание, панический шепот.
Сотский поднял фонарь повыше, осветил помещение:
— А ну вылезай!
Куча пестрого тряпья на стоявшей в углу лежанке зашевелилась, из-под лоскутных одеял показалась взъерошенная копна черных кудрей:
— Вы не могли бы отвернуться? Сами понимаете, надо одеться, то-се…
— Чего? — поразился наглости ссыльного Ерофеев. — Я т‑те дам «то-се»! И так оденешься, не развалишься. Чай, не баба, мужиков стесняться.
— Да я‑то нет, но вот она… — кудлатый вдруг ойкнул и снова нырнул под одеяло.
Глотов обернулся. В дверях стояла Мария. Ни на кого не глядя, она властным движением забрала у сотского фонарь, подошла к самой постели.
— Что здесь происходит? — чеканя слова, произнесла Вельтурская. — Ефим, кто эта женщина?!
В наступившей тишине Ерофеев вдруг начал хохотать. Смеялся он от души, смачно хлопая себя ладонями по ляжкам. Хохот его был таким громким и заразительным, что Верхотуров, сообразив, что к чему, тоже заухмылялся во весь рот.
— Ай да политический! На рябую Агашку позарился! Что ж ты так, парень? Не мог найти покрасивее, так уж нашел бы хоть помоложе!
Вельтурская, с побелевшим от негодования лицом, резко поставила фонарь на пол и направилась к двери.
— Маша! — отчаянно закричал ей вслед чернявый, приподнимаясь на постели. Одеяло упало, открыв почти до пояса тщедушное, узкоплечее, густо поросшее черными волосами тело. — Маша, не уходи! Я сейчас все объясню!
Мария повернулась на каблуках так резко, что чуть не потеряла равновесие.
— Не сметь называть меня Машей! — срывающимся от подступающих слез голосом выкрикнула она, наставив указательный палец прямо в лицо незадачливому казанове. — Не сметь…
Рыдание помешало ей закончить фразу. Вельтурская закрыла лицо руками и стремительно выбежала из избы.
— Одевайтесь, — приказал не разделивший общего веселья Глотов Резнику. — Вы арестованы.
— За что?! — выражение страха и растерянности на лице бывшего студента было таким неподдельным, что урядник ему почти поверил. Однако если не этот мозгляк, то кто же?
— За совершенные прошлой ночью преступления: кражу документов из кабинета Верхотурова и хищение бумаг госудaрственной важности из уездной канцелярии. А также за ограбление школьной библиотеки, которое вы совершили за ночь до этого — видимо, чтобы потренироваться,
— Да вы что, с ума посходили? — разозлился вдруг Резник. — Какие документы? Какой уезд? Я по ночам дома сплю, вот с ней, — он раздраженно ткнул пальцем в лежавшую рядом с ним рябую толстую бабу лет пятидесяти, без всякого смущения улыбавшуюся щербатым ртом. — Агаша, подтверди!
Та с готовностью кивнула.
— Здесь они по ночам, всегда при мне. Чем хочешь тебе, Иваныч, поклянусь. И никаких бумаг не брали. У них у самих, чтоб вы знали, все их запрещенные газеты кто-то намеднись спер.
— Молчи, дура! — взвыл политический, развернувшись к болтливой любовнице так резко, что одеяло съехало набок. Баба взвизгнула, огрела Ефима широкой ладонью
— Запрещенные газеты, говоришь? — задумчиво повторил урядник. — Все слышали? Одевайся, Резник. Посидишь в холодной у Верхотурова, там разберемся. Да прикройся ты, Агафья! — И подумал: «Было б что напоказ выставлять! Вот уж действительно — при такой невесте и на что позарился…»
* * *
На обратном пути Трофим Иванович и Мария сидели в санях вдвоем — Верхотуров остался в своей деревне. Девушка молчала, плотно сжимая губы.
Глотов спросил, отчасти желая отвлечь ее от невеселых мыслей, отчасти потому, что вопрос этот действительно занимал его больше всего:
— Если не… хм… знакомый ваш, то кто? Как думаете? Что за вор такой феноменальный?
Мария посмотрела сосредоточенно, словно с трудом понимая смысл обращенных к ней слов:
— Почему вы меня об этом спрашиваете? Я тут посторонняя, никого не знаю, и, естественно, подозревать никого не могу.
— Ну, вы образованный человек, — пожал плечами урядник. — Книжки читали, в столицах живали.
Вельтурская промолчала.
— Как он успел-то везде, вот я чего не пойму, — заговорил опять после паузы Глотов. — Даже на лошадях путь неблизкий, а если пешим ходом, то и вовсе за ночь не обернуться.
— Kарта у вас есть? — неожиданно спросила Мария. — Впрочем, не надо, я так, по памяти, план нарисую. Дайте планшет. И фонарь поставьте вот здесь, пожалуйста.
Вскоре она уже размечала кружочками грифельную доску:
— У меня карта уезда на стене классной комнаты в таком же масштабе. Каждый день на нее смотрю. Вот видите — здесь уезд, здесь моя библиотека, здесь деревня Ефима. Видите, и отсюда, — она ткнула в один из кружков, — и отсюда, — указала на другой, — ехать долго. И из любой точки между этими пунктами — тоже. Да вы садитесь рядом, Трофим Иванович, вам же не видно ничего!
Урядник, чуть помедлив, перебрался на сиденье к Вельтурской. Еле уловимый тонкий аромат ее духов мешался с морозной свежестью лесного воздуха, будоражил чувства, дразнил и дурманил.
— Сами видите, на этом плане есть только один участок, из которого можно сравнительно быстро попасть в оба пункта, — продолжала объяснять слегка оживившаяся учительница. Видимо, мысли о классной комнате и географические экзерсисы придавали ей уверенности в себе. — Вот, смотрите!
Глотов с некоторым усилием сосредоточился на рисунке. Некоторое время молчал, вглядываясь в корявые подписи под кружками и жирный крестик с пририсованным сбоку знаком вопроса, потом вдруг зычно заорал:
— Ерофеев! Разворачивайся! Езжай к заимке Михеича! Ох ты… — он вовремя удержался от крепкого словца. — Ай да Мария Павловна!
* * *
Оживления Вельтурской хватило ненадолго — вскоре девушка опять приуныла. До Глотовa, так и оставшегося сидеть рядом, донесся тяжелый вздох. Урядник взглянул искоса на печальное лицо, сказал виновато:
— Простите, Мария Павловна. Знал бы, что так обернется, нипочем бы вас с собой не взял.
— Наоборот, — чуть помолчав, ответила Мария. — Хорошо, что взяли. Сразу все стало ясно. Какая же я была дура. Поехала в Сибирь за таким мерзавцем. Животное.
— Ну, зачем вы уж так-то, — примирительно возразил урядник, не чуждый извечной мужской солидарности. — Дело молодое, мужчина в соку, сами понимаете…
— Нет, — помотала головой Вельтурская. — Я не хочу это понимать. Вы что, хотите сказать, все мужчины на такое способны? Вы что, тоже такой?
— Нет, — решительно отказался Глотов. — Я не такой. Я, хоть и вдовею пятый год, себя соблюдаю. С Агашкой в жизни не связался бы. Вот жениться на хорошей девушке — это с удовольствием. Только не идет за меня никто.
— Почему? — тихо спросила явно заинтересовавшаяся Мария.
— Жена у меня родами умерла, — урядник помолчал, потом нехотя добавил: — Сорвался я тогда, не в себе был. На повитуху вызверился, даже в острог сажал. Потом уже выпустил, когда и доктор сказал, что не ее там вина, ничего нельзя сделать было. А повитуха, известное дело, женщина старая, злопамятная. В отместку пошла по домам языком трепать, что, дескать, порченый я, что глаз на мне дурной, и через это все мои жены родами помирать будут. С тех пор как ни зашлю сваху, везде отказ получаю. Главное, все знают, от кого сплетня идет, а доказать никак нельзя. Хуже нет мести, чем бабий наговор.
Девушка смотрела на Глотова во все глаза. Он снова залюбовался ее лицом. Hе удержался, развернулся к ней всем телом, сказал значительно, глядя в упор:
— Hашлась бы такая, что глупых сказок не испугалась, — ей-богу, всю жизнь на руках бы носил…
Учительница не успела ничего ответить. Захрапели, заметались в постромках лошади. Сани резко вильнули, вылетели из колеи, чудом не вывернув седоков.
— Ерофеев, какого… начал было урядник, поворачиваясь к вознице и осекся, не в силах поверить собственным глазам.
Истошно завизжала Мария. Ерофеев изо всех сил натягивал вожжи, пытаясь удержать на месте упряжку, и зычно орал:
— Ой, чур меня, чур! Иваныч, перекрести!
Прямо над дорогой, преграждая путь, парил огромный, ростом почти с человека… таракан. Тело твари было словно облито толстой прозрачной шкурой, по которой бегали, вспыхивая, разноцветные огоньки, Долю секунды он висел неподвижно над блестевшей в лунных лучах колеей, потом резко развернулся и помчался в сторону, еле касаясь сугробов тонкими лапами.
— За ним! — заорал Глотов, выскакивая из саней. Он успел разглядеть под брюхом жуткого насекомого здоровенную стопу густо исписанных бумаг. — За ним!
* * *
Глубокий снег мешал бежать быстро, и таракана скоро потеряли из виду — однако по всему было видно, что он и впрямь бежит к заимке Михеича, стоявшей у небольшого, никогда не замерзавшего лесного озерца. Еще не добравшись до жилья старого отшельника, полицейские увидели между деревьями странный, слишком яркий и какой-то неживой свет.
Круглое сооружение, размерами не меньше крестьянской избы, сияя огнями, медленно поднималось с озера в ночное небо. В воздухе стоял низкий равномерный гул. Верхушки елей пригибались, словно от сильного ветра.
Михеич с порога наблюдал за подъемом.
— Где он? — спросил, задыхаясь, Глотов.
— Там, — не удивившись вопросу, ответил Михеич, кивая на сооружение. — Натворил, что ли чего?
— Натворил! Зачем он бумагу таскал, не знаешь?!
— Жрал он ее, — спокойно объяснил старик. — И запасы делал. Оголодал, видать, летаючи. Он и у меня все, что было, перетаскал, махорку заворачивать не во что. И опилки жрал.
— Откуда он взялся?!
— Кто ж его знает? Просыпаюсь — на озере эта штуковина плавает, по двору чудище вo образе прусака шастает. Ну, я двери-то на засов, ружжо схватил и к окну. A ему, басурману, двери что есть, что нет… только что снаружи был, и вдруг хлоп! — уже в горнице!
— Как?!
— А вот так. Видать, наскрозь через стены ходит. Я cтрелять — a его пули не берут. Броня на ем хоть и прозрачная, да крепкая. Ну, тут я, признаться, со страху штаны обмочил… А потом ничего, привык. Он мне дрова пилить помогал — за опилки. А натворил-то чего?
— Все бумаги унес из уездной канцелярии! Списки неблагонадежных, судебный архив, долговые расписки в казну — все, что там было! — yрядник смотрел вслед исчезающему в небесах светлому кругу с тем же выражением, какое бывает на морде охотничьей собаки, провожающей взглядом упорхнувшую дичь.
Повисло молчание. Рокот становился все отдаленнее, таял среди звезд.
— Иваныч, нам его там не достать, — заметил наконец Ерофеев. — Пошли обратно к саням, пока девку волки не съели. Потом придумаем, чего в губернию отписать.
И, не дожидаясь начальства, направился к лесу.
Глотов минуту стоял, словно все еще надеясь найти какой-то способ перехватить злоумышленника, затем махнул рукой, резко повернулся, и, даже не попрощавшись, размашисто зашагал следом.
— Вон оно как, — задумчиво протянул старик, опять поднимая взгляд к небесам. — Списки да расписки, значит… Хороший, выходит, был человек.
Помолчал и добавил:
— Хоть и таракан.
Об авторе
Родилась в 1963 году и росла в Ленинграде, школьные годы провела на Крайнем Севере, там же поступила в технический университет. Однако инженером-механиком так и не стала — после четвертого курса решила вернуться в город детства и уехала обратно в Питер. Совмещала учебу в Полиграфическом с работой переводчиком (английский, французский). Впоследствии специализировалась на истории французской литературы, проходила стажировку во Франции, потом уехала из России. Жила в разных странах, получила высшее экономическое образование в Fairleigh Dickinson University, НьюДжерси.
В настоящее время живет в США, работает экономистом. В 2011 рассказ «Йо-хо-хо и бутылка рома» был опубликован в журнале «Полдень, XXI век». С этого все и началось и (с переменным успехом) продолжается до сегодняшнего дня.
