Осенью 1714 года на курорте в Германии встретились два инвалида: отставной немецкий дипломат Готфрид Вильгельм Лейбниц и действующий русский царь Петр Алексеевич Романов. Оба они — тяжелые почечники; старшего болезнь сведет в могилу через два года, младшего — через десять лет. Но главное дело жизни уже сделано: Лейбниц основал на европейском континенте школу математического анализа гладких функций, а русский Петр одолел шведского Карла на суше и на море, сделал Россию великой военной державой. Пора закреплять достигнутое: воспитывать наследников, ставить перед ними новые дерзкие задачи.
Ученому человеку это сделать проще. Лейбниц никогда не увлекался преподаванием математики, но судьба подарила ему пару выдающихся аспирантов.
Братья Якоб и Иоганн Бернулли, прочтя статьи Лейбница об исчислении дифференциалов и интегралов, быстро усвоили их и основали в тихом Базеле первый кружок любителей анализа. Один из них — молодой маркиз Лопиталь опубликовал свой конспект лекций Иоганна Бернулли: вот учебник для новых поколений студентов всей Европы!
Построенный Лейбницем арифмометр давно вошел в обиход инженеров и иных расчетчиков. Но изобретателю хочется большего: открыть способы исчисления любых научных истин, выраженных словами обыденного языка! Об этом мечтал еще Аристотель; четыре века назал Раймонд Луллий составил схему первого компьютера, охватившего арифметику и логику. Но как загнать в компьютер семантику — расчет смыслов любых высказываний? С этой целью Лейбниц ввел понятие монады — объекта с неограниченной внутренней сложностью, охватывающего атом и кристалл, глагол и интеграл. Однако придумать строгое исчисление монад Лейбницу не удалось — и не видно наследника, способного продолжить это дело!
Быть может, эта задача по плечу научному коллективу? Один такой коллектив (прусскую Академию наук) Лейбниц основал в Берлине еще в 1700 году, по просьбе «солдатского короля» Фридриха I. Теперь очередной воинственный варвар — царь Петр предлагает старому математику составить проект российской Академии наук.
Недавно Петербург был объявлен новой столицей России; только что там основана Государственная библиотека, туда переведена из Москвы Навигацкая школа. Надо преобразить этот комплекс в Академию и Университет — по образцу Парижа, где ядром Академии де Сиянс стала Королевская библиотека. Лейбниц учился математике у ее первого президента — Христиана Гюйгенса. Теперь ученик станет Учителем новых поколений любознательных россиян; пусть научный Петербург встанет вровень с Парижем, Лондоном и Базелем!
Этот план пленил Лейбница уже потому, что к Лондону он питает давнюю ревность. В математике Лейбниц почти сравнялся с Ньютоном; но в физике британский отшельник остается несравненным, как Архимед в давнее время. На его фоне Лейбниц выглядит «вечно вторым», как Эратосфен смотрелся рядом с Архимедом. Но те два богатыря росли вместе и дружили всю жизнь; Лейбницу же не удалось лично встретить Ньютона и пленить его своим дипломатическим искусством. Как жаль! А жизнь-то кончается. Пора разжечь новый костер познания на берегу далекой Невы: пусть она соперничает с Темзой, Сеной и Шпрее — на благо просвещенного мира!
Заметим, что лучшие петербургские академики XVIII века уже родились в разных концах Европы. В Базеле подрастают профессорский сын Даниил Бернулли и пасторский сын Леонард Эйлер. Через два года после смерти Петра они начнут в Петербурге работу, которая сделает их первыми «четырежды академиками» Европы. В селе Холмогоры, в устье Северной Двины, постигает природу поморский сын Миша Ломоносов: его научная карьера начнется поздно, но взлетит высоко.
Молодой капитан руской армии Василий Татищев, раненный при Полтаве рядом с царем, выполняет срочные поручения Петра, понемногу вживаясь в ремесло дипломата.
Скоро участие в подготовке Ништадтского мира даст Татищеву необходимый взгляд сверху на политическую суету. Он захочет стать историком: путешествовать в веках среди народов, осуждая либо оправдывая тех смельчаков, которые решают судьбы миллионов людей. К концу своей жизни Татищев составит первый цельный обзор великого богатства русских летописей; так он встанет вровень с Нестором Киевским и Киприаном Московским. Потом новые любители русской истории будут оттачивать свое понимание сути дел, критически перерабатывая «Историю» Татищева. Через полвека после него вырастет Карамзин, затем — Соловьев, потом — Ключевский.
Совсем иное мироощущение преобладает в Англии. Здесь сэр Исаак Ньютон — национальный герой, президент Королевского Общества. А во главе государства стоит мелкий германский принц — Георг I из Ганновера, которому раньше служил Лейбниц. Зрелому английскому обществу не нужны великие монархи; молодой британской науке они, кажется, еще нужны. Но вот умрет Ньютон — и обойдутся английские ученые без великого лидера. Каждый из них сам знает, чего ему хочется и что для этого надо делать.
Например, Эдмунд Галлей — друг Ньютона и будущий Королевский Астроном. Недавно он доказал, что одна из ярких комет, которую он наблюдал в молодости (в 1682 году), блистала на земном небе и раньше — вплоть до XV века. Галлей рассчитал период ее возвращения — около 75 лет. Это больше, чем период обращения Сатурна вокруг Солнца; значит, Галлей открыл в Солнечной системе еще одну планету с вытянутой орбитой! Вероятно, таких планет много: надо их искать и изучать!
Очень важно сравнить срок предсказанного возвращения кометы Галлея (1758 год) с ее истинным возвратом: по разнице этих двух сроков можно будет оценить массы больших планет — Юпитера и Сатурна, которые своим притяжением возмущают движение комет. Кстати, в Париже год назад родился Алексис Клеро: именно ему и Ломоносову придется наблюдать следующее возвращение кометы Галлея. Клеро первый среди астрономов сумеет взвесить небесное тело — будь то Луна, Венера или Сатурн.
Между тем сэр Эдмунд Галлей перенес свое внимание с планет на звезды. Наверное, они сдвигаются по небу в течение веков; можно ли измерить эти малые сдвиги?
В 1718 году Галлей измерит смещение Сириуса, Арктура и Проциона относительно тех позиций, которые они занимали на карте Тихо Браге в XVI веке. Но если тело движется по небу — значит, можно измерить его параллакс: так еще в древности Гиппарх измерил суточный параллакс Луны и рассчитал расстояние до нее. Так же можно измерить расстояние и до звезд! Но нужны очень хорошие телескопы: их пока нехватает. Когда они появятся? Кто первый сумеет измерить звездные параллаксы?
Этого ждать еще долго — более ста лет. Но лишь великие задачи вызывают из небытия великих творцов науки. Уходя, творцы оставляют потомству новое поколение задач, которые им оказались не по зубам. Ясно, что оставляет потомкам Галлей. Но что оставит старый Ньютон?
Он не понимает очень многого, что хотел бы понять. Во-первых, тяготение. Нужно точно измерить в лаборатории силу притяжения двух известных масс, чтобы узнать не известные пока массы Луны и Земли, а также Гравитационную Постоянную (Г). Эту проблему физики решат лишь через два поколения после Ньютона — к концу XVIII века.
Далее: совсем не ясна природа тяготения. Какие частицы или волны передают эту силу от тела к телу? С какой скоростью она передается? Не равна ли эта скорость давно известной скорости света? Есть ли нечто общее между светом и тяготением?
Искривляется ли луч света, проходя мимо Земли или Солнца? Это явление можно бы наблюдать — но опять нужны очень хорошие телескопы! Соответствующий опыт удастся через двести лет после Ньютона — в эпоху Эйнштейна и Эддингтона.
И еще: электрические заряды. Отчего они бывают двух разных сортов? Почему заряды одного сорта отталкивают друг друга — в отличие от притягивающих друг друга массивных частиц? Какие частицы или волны передают электрическую силу от тела к телу? Чем они отличаются от частиц или волн света и тяготения? Тут все непонятно — даже то, какие опыты нужно поставить для различения электрических сил от тяготения. Похоже, что самые важные вопросы об этих вещах не пришли в старую мудрую голову Ньютона!
Один-то вопрос пришел давно; но он чудовищно труден. Почему в природе есть две разновидности сил, действующих сквозь пустоту между телами? Не потому ли, что сама пустота (вакуум) не совсем пуста — что она заполнена некой средой, которую наши приборы пока не ощущают? Только свет, тяготение и электричество проникают через эту среду; больше ничего не проходит! Кто, кроме Бога-Творца, мог учредить в природе такую пустоту?
Измученный этими проблемами, Исаак Ньютон пробовал найти ответ в Священном Писании — но и там ничего подходящего не нашел. Зато пришла иная мысль: о связи природных сил с тем порядком, который мы наблюдаем во Вселенной. Например, Солнце и его планеты являют нам шедевр порядка, обусловленный тяготением. Какие иные шедевры порядка обусловлены электрическими силами?
И обратный вопрос: какие природные силы обеспечили совершенство кристаллов разной формы? Почему разнообразие кристаллов меньше, чем разнообразие веществ, принимающих форму кристаллов? И наконец: что можно сказать в этом духе о разнообразии живых существ, также являющих нам шедевры природного порядка?
Все эти проблемы оказались не по плечу стареющему Ньютону. Оттого он и называл себя «мальчиком, играющим пестрыми камешками на берегу Океана». Вероятно, так же чувствовал себя Архимед за 19 веков до Ньютона — и Эйнштейн через два века после него. Такова судьба всех первооткрывателей — будь то физик Ньютон, кибернетик Лейбниц или биолог Левенгук.
Да, в 1714 году этот непревзойденный наблюдатель биосферы все еще работает в тихом Дельфте — хотя ему уже за 80 лет, а все великие коллеги (Мальпиги, Гук) перешли в мир иной. Антон Левенгук не вправе умереть, пока ему на смену не придет первый классификатор биосферы — Карл Линней. И ее первый безудержный описатель — Жорж Бюффон. Оба эти мальчика родились в один год с Леонардом Эйлером: один в семье шведского пастора, другой — в семье бургундского юриста.
Годом старше них Бенджамен Франклин — сын ремесленника из Бостона. Он станет первым американским естествоиспытателем, прославится изобретением громоотвода и закончит свои дни на посту посла США во Французской Республике.
Предвидит ли кто-либо эти социальные чудеса в 1714 году — в самом начале эпохи Просвещения? Нет, конечно! Только разведчики и дипломаты нутром чуют завтрашний кризис старушки Европы. Но как повестить о нем простому человеку с улицы?
Обычной литературы тут недостаточно; нужно писать фантастику! Пусть ее читатель, жадно следя за приключениями героев, уверится в могуществе просвещенной личности, которая ни в чем не уступает монархическому государству! Правда, сегодня это величие представляет на Земле только ученейший Исаак Ньютон. Но завтра под пером бывшего разведчика Даниэля Дефо родится Робинзон Крузо. Он один, своими голыми руками и неслабым умом воздвигнет на пустом месте то, ради чего Цезарю в Галлии понадобились десять легионов, а Кортесу в Мексике — пятьсот солдат с аркебузами да двадцать лошадей. Новый мир — по мерке, образу и подобию нового человека!
В ответ на книгу Дефо его коллега — церковник и дипломат Джонатан Свифт создаст образ Лемюэля Гулливера. Простого великана в стране лилипутов, не ведающих, что великаном (пассионарием) может стать каждый охочий человек. Что бы стоило Гулливеру начать революцию в Лилипутии — или даже среди простодушных великанов Бробдингнега?
В Англии такие опыты удавались Генриху VIII и Кромвелю; сейчас они удаются Петру I в России. Скоро очередь дойдет до Франции: беспокойному журналисту Вольтеру исполнилось 20 лет. Коварная судьба забросит его в Англию в самый срок — так что, прочтя книги Дефо и Свифта, Вольтер попадет на королевские похороны Ньютона в Вестминстере. Так он станет первым революционером — пропагандистом полного и безоговорочного просвещения всех смышленых сынов Земли. Далеко уведет сия дорога любознательных аборигенов XVIII века! Так и должно быть: дальше всех от старта уйдет тот, кому не виден финиш. Да и есть ли он, этот финиш — если мы его не видим?
