Всероссийская научно-практическая конференция «Человек в ландшафте». 17-21 мая 2015 г., Усолье – Всеволодо-Вильва — Чердынь
Изучать ногами
Всё началось с пешего хода. Буквально: с прощупывания ногами сырых, бугристых пространств Перми, с вдыхания запахов поздней и холодной весны, с поёживания от её острого воздуха, со всматривания в чистые краски заката. С глиняных троп Пыскора – посёлка в Усольском районе Пермского края, основанного промышленниками Строгановыми ещё в середине XVI века, с его деревянных домов, заброшенной Преображенской церкви, старого кладбища, с огромного вида на посёлок, на реку, на поля за рекой, который распахивается с крутого берега – прямо в небо. «Географию надо изучать ногами», — вспоминал наш запыхавшийся корреспондент слова сербского путешественника Йована Цвийича, карабкаясь вслед за участниками конференции на высокое взгорье над Камой. Да какое там ногами, — всем телом. Ну конечно, им легко, они географы, ходят в походы, привыкли, а мне каково?.. Это уже не география, думал, торопясь и задыхаясь, оскальзываясь на подъёме, медленный московский человек, пока над ним, вокруг него разворачивался огромный – в городах столько не бывает! – пермский воздух. Это уже сама онтология: чистое, дикое, неприрученное бытие. Предстояние ему – ещё прежде всех умственных конструкций.
Пыскор. Небо над Камой
Нет, всё началось, конечно, ещё раньше. Со знакомства с Пермью, по улицам которой водила гостей города, рассказывала о пермской истории и жизни Анастасия Фирсова – знаток здешних пространств, одна из организаторов и участников предстоявшей нам большой, четырёхдневной конференции «Человек в ландшафте». Но большой город всё-таки защищает, экранирует человека от пространства. В маленьком Пыскоре, который давно пережил свою большую историю и почти уже врос в природу, с пространством остаёшься один на один.
Пыскор. Посёлок
Пыскор. Заброшенная церковь
Под нами – река и посёлок, над нами – небо. Об умном, сложном и теоретическом будут говорить завтра – в Усолье, на Строгановском острове. А пока — телесное присвоение пространства. (И телесное изумление, сопротивление ему – как же без этого?) Словом, вживание в него всеми органами чувств, — без которого, пожалуй, и не выйдет настоящего, во всей полноте, разговора о человеке в ландшафте. Теоретические построения и практические соображения будут «наговариваться» на чувственный образ, как на основу, чтобы затем крепко на этой основе держаться.
Дело в том, что ландшафт не очень-то мыслим без человека. О них, по большому счёту, можно говорить только вместе.
Он (по крайней мере, в понимании участников конференции) – результат взаимодействия человека и природы, в том числе и той, что не затронута человеческим активным воздействием: тут достаточно взгляда. Ландшафт — пространство интерпретированное, прожитое, «с человеческим лицом», с человеческой разметкой. Неразделимое — без насилия над естеством не разделяемое — единство характеристик природных и человеческих.
Говоря о ландшафте, не о человеке ли только мы и говорим? Не один ли это из языков его самоистолкования?
То, что так оно и есть, станет ясно, когда пойдёт разговор о том, как пространство и человек создают друг друга. О разных типах их взаимодействия и его результатов — последовательно, по дням конференции. Об особенностях их сегодняшних взаимоотношений.
Орёл-городок. Кама разлилась
Это никакая не метафора: речь именно о взаимоотношениях, об общении, влияющем на обоих участников, о выстраивании этих отношений, выходящем далеко за рамки утилитарного. Один из участников конференции, Борис Родоман, даже нашёл возможным говорить об их этике (посвятил ей целый доклад!) — о ценностно нагруженных принципах организации поведения человека по отношению к пространству. Использование ландшафта в практических целях – всего лишь один из типов такого поведения, притом из низких: они организованы вполне иерархически.
Географ, говорил, открывая конференцию, Владимир Каганский, — это мыслящий сгусток ландшафта. В таком случае все остальные, негеографы, — его чувствующие, памятующие и воображающие сгустки. Ну, всё-таки хоть немного и мыслящие тоже. Разве что не так систематически.
А по пространствам собеседники не переставали ходить, узнавая их, все эти дни: по Усолью, по Всеволодо-Вильве и окрестностям, по Соликамску, по Орёл-городку – по «местам памяти» Пермского края, память в каждом из которых – и природная, и культурная – уложена в пространство своим особенным образом. Об этом будет отдельный рассказ.
Соликамск
Кроме того, ходили они и по ландшафту совсем особенному — по урочищу Ивака, известному как Варыкино из «Доктора Живаго», где когда-то были железоделательные и химические заводы. Особенность этого места — в том, что прямо на глазах ещё живущего поколения оно превращается из места памяти — в место забвения, из культуры – возвращается в природу.
Ивака. Жизнь ушла
С конца XIX века здесь был крупный посёлок, основанный Саввой Морозовым при заводах. Ещё в середине ХХ-го здесь кипела жизнь. В последние годы века производство стало свёртываться, люди начали уезжать. В интернете можно найти справку о состоянии дел на 2009 год: «Постоянное население поселка 12 чел., хозяйств 1»[1]. Сейчас – ни одного.
От Иваки осталось несопоставимо меньше, чем от погубленных Везувием Помпей. Почти совсем ничего. Одни руины, дороги, ведущие в никуда, мягкая речная долина, вокруг — холмы, изгибы стремительно зарастающей, забывающей человека земли.
И это – ещё один повод задуматься о том, что происходит с ландшафтом, когда он отдыхает от человека. Большой выдох земли. Завораживающе красивый.
День первый: Усолье. Структуры и формы
Наш корреспондент, конечно, поторопился с обобщениями на взгорье над Камой. Поговорить о ландшафте в Усолье съехались — из разных городов: Москвы, Петербурга, Екатеринбурга, Оренбурга, Челябинска — не только географы. Основными их собеседниками (и со-инициаторами конференции) стали филологи и теоретики культуры – и, как ни удивительно, собеседниками нетипичными, хотя общий предмет интереса, обитаемое пространство, казалось бы, располагает к диалогу. С географами здесь впервые встретились и начали искать общий язык представители школы, созданной пермским культурологом Владимиром Абашевым – автором знаменитой книги «Пермь как текст: Пермь в русской культуре и литературе» (2000). Эта книга в своё время не только задала образец системного описания культурной истории города, но и – наряду с работами Владимира Топорова по петербургскому тексту – дала сильный стимул исследовательскому (да и просто читательскому) вниманию к городским, вообще локальным текстам.
Усолье
Усолье. Руины
Первый день был самым теоретичным – посвящённым вопросам наиболее общим. Настолько, что кроме теоретиков-географов, в нём в качестве одной из ключевых фигур участвовал Сергей Чебанов– человек, интеллектуальную нишу которого сразу и не обозначишь: он объединяет несколько очень разных ниш в одну, цельную и штучную. То, чем он занимается, можно коротко — зато довольно неточно — назвать философией, но точнее было бы – осмыслением структур живого. Все области его внимания (от акушерства до денежных систем, выращивания кристаллов и градостроительства) лишь по видимости не укладываются в один ряд: они объединены понятием органической формы. Ландшафт для него тоже, скорее, средство для понимания более крупных закономерностей. (Вообще, похоже, Чебанова занимает одновременно устройство и осмысляемых объектов, и мышления о них. – Он об этом думает, так сказать, одним движением.)
Почти всех биологов, удивлялся Чебанов, не интересует, что такое жизнь! (их занимают вопросы более узкие: что такое клетка и т.п.) Его же как раз интересует именно это. Начав заниматься сущностью жизни ещё в семидесятые, Чебанов со временем понял, что жизнь можно рассматривать гораздо шире, чем её понимает биология. Свой тип взгляда на мир как предмет исследования он обозначает как витоцентризм. – Так вот, в ландшафте он видит типичный объект витоцентрического анализа и говорил о нём как о живом организме, способном развиваться, деградировать, некротизироваться и умирать; выделял причины и признаки этих процессов. Жизнь, по его словам (при том, что она немигнуемо и по определению генерирует разного рода регулярные процессы), может быть понята как нарушение регулярности, неожиданности, появляющиеся в организме. С этой точки зрения организмы в разной степени жизненаполнены. Жизнь может превратиться в функционирование (при котором неожиданные компоненты редуцируются), и это означает деградацию. Некротизация — уход неожиданности, творческого начала из жизни, автоматизация её. За этим уже следует смерть – рассеяние и прекращение жизни.
Пожалуй, это была одна из самых интересных и неожиданных «точек роста» в понимании ландшафта. Примечательно, что (если не считать вступительных речей) доклад Чебанова был первым и задавал своего рода ключ ко всему последующему. Кстати, «некротизация» ландшафта мгновенно вошла в лексикон участников конференции и упоминалась затем в разных репликах неоднократно.
Среди форм общения человека и ландшафта, пожалуй, лучше прочих отрефлектировано путешествие. О нём, в контексте своих рассуждений и в своей терминологии, упоминал уже в самом начале Сергей Чебанов (он говорил об отличии путешествий от экспедиций: путешествие — толкование череды мест, не имеющее универсальной структуры, — структура ему всякий раз задаётся, в нём доминирует непредсказуемый компонент; тогда как экспедиция — тщательное расписание, график. Кстати, экспедицию, даже при тщательной ей регламентации, Чебанов тоже видит как организм, способный быть наполненным как функционированием, так и жизнью.). Отдельный доклад путешествию посвятил Владимир Каганский, много лет занимающийся культурным ландшафтом и разрабатывающий почти в одиночку (разве что в диалоге со своим учителем Борисом Родоманом) теорию путешествий. Кстати, он сразу подчеркнул, что конференция, вообще сконцентрированная на многообразии ролей человека в ландшафте, – прежде всего о собственных, личностных способах общения человека с ландшафтом, и что здесь, в Усолье, такой разговор особенно уместен, поскольку здешний ландшафт создан семьёй Строгановых, он, по существу, – продукт личного творчества. То есть, по идее, возможен авторский ландшафт! Под ландшафтом, сказал Каганский, он понимает «единство пространства, тел и форм, наделённых смыслом, то есть единство природных и культурных компонентов».
Путешествие он определил как перемещение одновременно в трёх пространствах: телесном, личностном и познавательном (если какой-либо из компонентов отсутствует, перед нами не путешествие, а что-то другое); перемещение, направленное на постижение разнообразия, выработку смысла и, соответственно, обладающее культуротворческим потенциалом; вводящее человека в диалогические отношения с ландшафтом. В общем, это — творческое освоение места (и потому им, по определению, не может быть занято подавляющее большинство населения: то есть, это, в некотором понимании, исключительная, чрезвычайная практика; дерутинизация, выход за рамки.) Притом путешественник не обязан заострять внимание на самом факте того, что он путешествует. Достаточно, чтобы он занимался выработкой смыслов.
Вообще же о том, что существуют разные (неравноценные) виды отношения человека к ландшафту и, соответственно, — разные роли человека в нём, в этой части конференции говорилось не раз. Типы таких ролей выделил Владимир Каганский: консумент (потребитель); пользователь; хозяин; владелец; исследователь; созерцатель; творец. Легко видеть, что это иерархия, притом ценностная – от низшего уровня к высшему. Свою иерархию выстроил и Борис Родоман, говоривший об этических уровнях отношений человека и пространства. Он выделил шесть уровней – с разной ценностью, схематически представив их совокупность в виде пирамиды, верхушку которой образуют деятельности элитарные, подножие – массовые. Каждому соответствуют определённые человеческие качества, которые на нём ценятся; притом каждый уровень – площадка разыгрывания определённых человеческих отношений. В самом низу — массовое использование пространства в качестве источника сырья и склада предметов; на самом верху – восприятие ландшафта целиком как предмета всепоглощающего интереса. Промежуточные уровни образуют разные способы использования среды: для изоляции от повседневности (для молодёжи – ещё и как возможности ухода от старших); для отдыха (курортный образ жизни); для преодоления расстояний и трудностей ради самоутверждения (типичный случай – советский походный туризм с его коллективным преодолением трудностей, во многом сформировавший соответствующий тип человека и, в конечном счёте, — сам СССР как военно-промышленную державу); как выставку достопримечательностей (в сущности, то же потребление, только информационное; разновидность алчности).
Затем Владимир Абашев («Поэт в силках ландшафта (случай Пастернака)») заговорил о том, о чём подробно пойдёт речь на следующий день: о ландшафтообразующем влиянии личности. Заодно — и о соматике (пространственно пережитого) смысла, и даже более того – о метафизике ландшафта (об этом вообще никто больше не говорил). Начиная со стихотворения «Урал впервые», написанного под впечатлением от ночного переезда из Перми во Всеволодо-Вильву в 1916-м, Пастернак стал создавать образ Урала. Цветаева в своё время сказала, что до него Урала в русской литературе не было вообще. Это, по словам Абашева, преувеличение, но с такой остротой и полнотой Урал до Пастернака действительно представлен не был.
Пастернаку свойственно ощущение густоты, стиснутости, телесности ландшафта, — особое тактильное чувство его; пробирание сквозь ландшафт с телесным усилием. Он видит ландшафт телом, — в отличие от более освоенного поэзией к тому времени оптического типа восприятия, с его обращением к кодам живописи, театральности… Так, например, Пушкин в стихотворении «Кавказ подо мною…» — говорит о том, что видит. Эти два типа восприятия пространства (скорее даже четыре, образующие пары: статическое и динамическое; зрительное и тактильное) вообще-то свойственны каждому и взаимодействуют , но один из них всегда доминирует. У Пастернака доминанта — тактильная, динамическая. Более того, в основе этого — определённая метафизика, в некоторой степени замеченная и выговоренная самим поэтом: восприятие пространства, мира вообще как потока сил, порождающего вещи (можно усмотреть аналогии, если не корни, такого видения у Григория Паламы).
(Эту мысль назавтра развила в своём докладе Галина Лютикова. Выделив основные типы восприятия гениями – не обязательно поэтами – пространства, она обратила внимание на то, что тактильный тип отношения с ним свойствен не только Пастернаку. Его варианты можно заметить у Дмитрия Лихачёва, Юрия Лотмана, Юлия Шрейдера и даже у Дмитрия Менделеева, периодическая система элементов которого – не что иное, как целостный образ мира.)
В этот же день была представлена совсем экзотичная позиция: смыслообразователя-практика. То есть, смыслообразователем-практиком в своих отношениях с пространством бывает каждый, но лишь немногие делают это осознанно, систематически и профессионально. Один из них — поэт и путешественник Игорь Сид, много лет разрабатывающий область деятельности и рефлексии под названием «геопоэтика» (это, если коротко, — всё, что имеет отношение к работе с пространственными образами – от картографии до литературы). Если Владимир Абашев занимается геопоэтикой теоретической, то Сид – практической, художественной, проективной («геопоэт – тот, кто переписывает окружающее пространство»). Истории известны геопоэты-практики (независимо от того, что сами себя они этим, совсем недавно возникшим, именем не называли), притом двух типов: первооткрыватели и создатели. Сид говорил о Максе Волошине в Крыму и о Дауре Зантария в Абхазии, — оба принадлежали ко второму типу. Как Волошин заново истолковал Восточный Крым — наделив его даже новым именем: Киммерия, отменив его прежнюю культурную географию (Коктебель был татарским посёлком, а стал – под пером Волошина – частью Европы), так и «колхидский странник» Зантария – формально, кстати, никаким странником не бывший: он никуда не ездил, сидел в основном в кафе «Амра» в Сухуми – и всё, — бесконечно перетолковывал своё пространство, наговаривал ему смыслы, насыщал его ими.
День второй: Всеволодо-Вильва. Авторские ландшафты
Личным авторским ландшафтам был целиком посвящён второй день, прошедший на территории всеволодо-вильвенского музея Бориса Пастернака. Подобно тому, как Пастернак, ничего – в отличие от Строгановых в Усолье – в облике посёлка не менявший, сыграл зато решающую роль в смысловом проектировании этого места и Урала вообще (Владимир Абашев назвал его «одним из создателей уральского мифологического пространства». Галина Лютикова затем добавила, что «гением места», смыслообразователем он позже стал и для Переделкина), другие герои этого разговора тоже выявляли смыслы своих пространств и создавали новые, – главным образом, в художественной литературе. Участники конференции обсуждали разные случаи и разные типы такой работы. По преимуществу тут шла речь о региональном самосознании.
Всеволодо-Вильва. Дом Пастернака
В основном в этот день – усилиями филологов, историков литературы — наговаривался эмпирический материал. Но его было столько – и разного, что он уже просто провоцирует на теоретические обобщения.
О Пастернаке, конечно, неминуемо говорилось и тут — ему был посвящён доклад Галины Лютиковой(Москва) «Гений и гений места». Но основное внимание было уделено уральским культурным фигурам – по крайней мере, связанным с Уралом.
Юлия Подлубнова (Екатеринбург) показала, как пермский писатель Алексей Иванов — «знаковый» автор, вполне сознательно встроившийся в своё время в проект по культурной раскрутке Перми — моделировал в своих романах уральское пространство и по каким соображениям переместил его символический центр, которым вначале старался сделать Пермь, на Средний Урал, в Екатеринбург, а самого себя заявил как фигуру всеуральского масштаба.
Наталья Граматчикова (Екатеринбург) познакомила слушателей с работой практически неизвестных за пределами своего места и времени, но неожиданно ярких – и давно забытых авторов, печатавшихся в середине XIX века в оренбургской периодике: «спонтанного нерегулярного гения» Василия Зефирова (его «Конские черепа» — вообще XX век в XIX-м) и Василия Юматова, писавшего «региональную прозу третьего ряда» («Исследование о начале Гурьева города»), которая, однако, «даёт большое разнообразие моделей, может быть, даже большее, чем мейнстрим» — и показывает на удивление высокий уровень осмысления истории, необычный для провинциальной газеты. Она говорила о том, что авторы «второго порядка» создавали в периодике своего времени тот самый историко-культурный ландшафт, который затем отзывается в романах конца XIX — начала XXвв. — в мотивах «памяти места», «голоса крови» и т.п., и демонстрировала сказанное также на примерах текстов А. Федорова (роман «Степь сказалась») и Н. Крашенинникова («Амеля»).
Елена Созина (Екатеринбург) анализировала идею возрождения древней Биармии у поэта и философа Каллистрата Жакова (1866-1926), принадлежавшего к народу коми и занимавшегося возрождением национального самосознания. В 1916-м Жаков написал (по-русски, перевод на язык коми – 1993) эпическую поэму с таким названием, надеясь создать эпос для северо-восточных угро-финских народов по аналогии с «Калевалой» Лённрота. Именем «Биармия» в IX-XIII веке называли мифическую страну на северо-востоке нынешней России; её размещали также в Архангельской и Вологодской губерниях, на Северной и Западной Двине, с XVII-XVIII в. она переместилась (в представлении Ломоносова, Татищева. Карамзина…) в древнюю Пермь и Прикамье. И лишь в ХХ веке «пермская Атлантида» (Абашев) перекочевала в паранаучный дискурс и идеологические спекуляции. Зоя Антипина (Пермь) на примере поэта Василия Каменского, пермяка по рождению, показывала, как изначальное пространство (в данном случае – «дом на горе» над рекой, в котором прошло детство Каменского) формирует человеку зрение, задаёт мотивы личной мифологии и, в конечном счёте, влияет на организацию его жизни. Расположение дома детства – на высоком берегу реки, с открытым пространством вокруг – стало для поэта архетипическим: впоследствии все его дома были похожи на этот. А Елена Власова (Пермь) рассказала, как историческая личность (в данном случае – покоритель Сибири Ермак Тимофеевич) приобретает в народном сознании статус культурного героя, даже двух: завоевателя и трикстера, а реальное событие (сибирский поход Ермака) превращается в мифологический мотив, соединяясь с местным фольклором и насыщаясь локальными смыслами, которых в нём изначально не было. (До сих пор мы слышали о том, как человек переписывает пространство. И только теперь – не о том ли наконец, как само пространство перетолковывает человека?)
День третий: Усолье. Дано пространство: что нам делать с ним?
Мы уже заметили, что на конференции проговаривались две связанныемежду собой тематические линии: как устроено у человека представление о ландшафте и поведение в нём – и как его формировать направленно. До сих пор речь шла (если говорить об анализе конкретного материала) исключительно о том, какую роль в этом играют литература и искусство.
На третий день в обсуждение были вовлечены новые темы, по существу уже прикладного характера. Во-первых, как формируется образразных типов ландшафта и профессиональное пространственное мышление и воображение у студентов-географов. О приёмах, разработанных специально для этой цели, в докладе «Образные технологии в обучении» говорила Ирина Фролова из Перми.
Во-вторых, как воспитывать правильное – оберегающее, дистанцированное — отношение к оберегаемому пространству у посетителей (впрочем, и у организаторов) заповедников. Тут уже был разговор на совершенно конкретном материале: размышления Ирины Прокошевой (Пермь) о том, «Нужна ли заповедность верховьям реки Вишеры?». Об этом ареале, имеющем статус заповедника с 1953 года, было рассказано много интересного (в том числе, как о явлении культуры: например, то, что все его главные хребты и вершины носят мансийские имена). Обсуждение вопроса заповедности Вишеры, впрочем, неминуемо вывело собеседников на проблемы гораздо более общие: например, какой должна быть модель назвития заповедника? В чём вообще смысл этого учреждения – научно-исследовательского и природоохранного одновременно? Обратили внимание на то, что «заповедник» – чисто русское понятие (в иноязычных литературах такого нет, там употребляются обороты типа «национальный парк», nationalpark) и, соответственно, связанное с особенностями российской практики; и на то, что идея заповедника исключает туризм полностью (впрочем, возможен туризм «познавательный», за деньги, — которые должны быть обращены на развитие заповедника), и «использование» его мыслимо только в одном отношении: для научных наблюдений, добычи знаний.
В этот же день было два круглых стола, на которых, при всей их рахности, говорилось, в сущности, об одном и том же: о практиках и смыслах сберегания. Разве что в одном случае – природы, а в другом – культуры.
О заповедниках как практической проблеме, способам заботы о природном ландшафте вообще подробно говорилось на круглом столе, который был посвящён им целиком. Какова – обсуждали географы и культурологи – должна быть стратегия по отношению к ним? Должна ли охрана природы вообще быть стратегией или спонтанным взаимодействием с нею? Или, напротив, чем меньше взаимодействовать, тем лучше? – устроить так, чтобы два мира, человеческий и природный, пересекались по минимуму (это – то, что предлагает концепция поляризованной биосферы Б. Родомана). Например, — предположил В. Каганский, — пустить все коммуникации под землёй или над ней. На что должно быть направлено экологическое действие: на поддержание любой ценой выделенных участков экосистемы или на рекультивацию тех, что особенно интенсивно используются? (А выбирать приходится, поскольку ресурсы всегда ограничены.) Эффективны ли вообще заповедники как замысел?
По крайней мере некоторые из этих вопросов можно решить, говорила Анастасия Фирсова, построив модель заповедника, идеального с охранной и с пользовательской точки зрения, и проанализировав её.
Вспоминали, что в Сингапуре жёсткий диктатор добился изумительных результатов, в том числе экологических, ценой создания жесточайше структурированного общества. В результате 10 % территории этой маленькой страны отданы под заповедники; их разбивают и на территориях бывших металлургических заводов. Но даже если представить себе идеальное исполнение законов, — возразил сам себе говоривший об этом В. Каганский, — мы не знаем, каковы должны быть законы.
Тут, конечно, неизбежно возникали и вопросы общего характера – они, как оказалось, не слишком прояснены даже в головах профессионалов-географов. Похоже, полного согласия нет даже в том, что вообще считать природой — без чего, в свою очередь, невозможно решить, что именно в заповедниках следует охранять. Почему, например, — язвил С. Чебанов, — не охранять малярийные болота, — разве они не природа? Вообще, он говорил бы не о невнятной «природе», а о биоценозах, это куда конкретнее, но тогда следует решить, какую часть их сукцессии мы готовы охранять? Или сразу весь сукцессионный цикл, например, на протяжении ста миллионов лет – галактического года??
Б. Родоман говорил, что он – сторонник бездействия: не трогать охраняемую природу вообще. Нужно провести функциональное зонирование: неприкосновенная природа должна быть ядром такого комплекса, а вокруг ядра – территории с более слабым природоохранным режимом; экстремальный же туризм перенести из заповедников на неохраняемые территории. Главное – воздерживаться от злодеяний. (Тут Г. Лютикова справедливо заметила: а как заставить людей ничего не делать? Террором?)
В целом же сошлись на том, что самым эффективным (хотя и очень медленным) действием могло бы стать действие непрямое: менять программу воспитания, развивать культуру созерцания; формировать правильный менталитет с помощью СМИ; хорошо бы, чтобы элита показывала примеры самоограничения (наш корреспондент, прилежно это записывавший, не мог избавиться от чувства безнадёжной утопичности предлагаемого).
Подводя итог обсуждению, В. Каганский сказал: «Нет изолированной сферы охраны природы — есть проблема состояния культуры в целом». Заповедники, говорил он, выполняют роль культурного мониторинга, — по ним может быть диагностирована ситуация в обществе. О том же говорила и Г. Лютикова: основная проблема в том, что в нашей стране нет согласия по вопросам целей общего существования, а поэтому нет надежды, что хоть одна из предложенных стратегий будет работать.
Второй круглый стол этого дня — культурологический и теоретический: «Гений и гений места». Здесь речь тоже шла об уникальном облике локальных ландшафтов – только культурных; об источниках этой уникальности, о способах её увидеть, выявить и осмыслить; о связи восприятия ландшафта с мемориальными практиками.
В самом начале С. Чебанов прояснил корни метафоры, рассказав о том, что такое вообще «гений» и «гений места» (geniusloci) в частности, — о содержании и развитие соответствующих представлений, начиная от их античных истоков (по изначальному смыслу это – «мелкая нечисть, с которой имеют дело язычники»). В. Каганский дополнил его мысль соображениями о том, какой смысл выражение «geniusloci» имеет в современном словоупотреблении (обыкновенно оно используется как синоним уникальности). Тут между диспутантами состоялся спор о содержании понятия «уникальность» и его отличии от «редкости». По мнению Каганского, уникально то, что обладает интересной структурой; как полагает Чебанов, уникальность «нарушает систему, взламывает её,» и потому как термин это слово сильнее «редкости». Анастасия же Фирсова обратила внимание на то, что каждое место одновременно уникально и типично (в противном случае люди не могли бы его воспринимать).
В свете сказанного обсуждалась история и судьба пермских ландшафтов. Говорили о том, что Усолье (с его тремя протоками, организующими всё пространство) планировалось по образцу Санкт-Петербурга; что был проект объявить Усолье городом-памятником (тут непонятно, заметил Чебанов, о чём именно из всей усольской истории предполагалось помнить) – но стало ясно, что это – самое эффективное средство убийства города (с Суздалем, напомнила Г. Лютикова, именно так и получилось). Музеефикация, добавил Чебанов, — это вообще некротизирующая деятельность. Г. Лютикова возразила: напротив, это – привнесение новой жизни в территорию, потерявшую прежние ориентиры. — есть масса примеров удачной музеефикации из немецкой, швейцарской, скандинавской практики. Чебанов ответил, что ему – в ситуации кризиса культуры — видится более важным создание новых очагов её распространения, новых образцов, а не сохранение отжившего. В его глазах прямое следствие высокого окультуривания и музеефикации – некротизация ландшафта. Сохранение трупов – тоже, конечно, форма жизни, только кладбищенская. (Тотальную музеефикацию в Германии в конце XIXвека ещё Ницше считал свидетельством ослабления духа.) А. Фирсова добавила важное уточнение: условие жизни — полифункциональность.
День четвёртый: Чердынь. Проектируя Прикамье
Под самый конец, в Чердыни, в городе с отличным краеведческим музеем и прекрасно, в сравнении со многими русскими городами, сохранившимся историческим ландшафтом и исторической застройкой, в разговор включились музейные работники, краеведы, люди, занятые развитием туризма в Пермском крае. Темы рассматривались как будто совершенно практические: о Прикамье как (лишь отчасти, очень недостаточно пока состоявшемся) туристском проекте. Обсуждали возможности выявления и использования туристического потенциала территории, разработку образа прикамских ландшафтов, на сей раз для непрофессионалов – чтобы заинтересовать ожидаемых туристов. В форме докладов по этим вопросам высказывались исключительно пермяки – как лучше всего знающие проблему изнутри.
Чердынь
Культурологические вопросы неминуемо возникали и тут. Каковы смыслы туризма и каковы, вследствие этого, должны быть его техники? Какие мыслимы средства и правила выстраивания образа территории? Кстати: до каких пределов его можно придумывать? А придумывать неизбежно приходится. Связанные с этим «географические технологии туристского проектирования» рассматривал в своём докладе Александр Зырянов — декан географического факультета Пермского университета, заведующий кафедрой туризма (которую он же там и создал). «Туризм и сервис, – говорил он, — это творчество.» А видывал ли кто творчество без вымысла? Представляя проект «Пермь Великая», показывая опорные точки его выстраивания, Зырянов признавал, что массовый туризм создаёт «фантомный ландшафт». Но разве искусство поступает иначе? Владимир Каганский тут же заметил, что в случае туризма вообще не стоит отделять правду от вымысла. Кстати, тут можно вспомнить и о том, что вымысел – как Киммерия Волошина –тоже умеет становиться правдой.
Улица в Чердыне
Анна Батагова, предложившая к рассмотрению стратегию развития Чердыни как туристского места, рассказывала о задачах, которые ставит перед собой чердынский краеведческий музей (роль которого в проекте – центральная), о действующих в нём программах, об экскурсиях и иных акции. Место культурного и природного ландшафта в распределении внимания.
Павел Ширинкин («К вопросу о разработке концепции образно-географического «рельефа» и карты Пермского края»)соглашался, что туристского образа Перми сейчас нет. На его месте – пока? — «когнитивная пустота», особенно в связи с отдельными районами. В этом смысле край выглялит так: отдельные вершины (места с внятным образом, со сколько-нибудь разработанным символическим ресурсом) и «когнитивный тоннели» между ними – реки и дороги, двигаясь по которым, человек получает образы пространства. В целом же, говорил он, «наши ресурсы не одеты в образно-смысловые конструкции», которые ещё предстоит выработать.
Филолог и краевед Анастасия Фирсова («Культурный ландшафт как образовательная среда: структура и возможности»)говорила о том, как ландшафт питает культуру, о том, что он – не просто её рамка, но и сам – явление культуры. Он – знаковая система; гипертекст, и, как таковой, доступен прочтению, — только для этого восприятие должно быть соответствующим образом настроено. Поэтому ландшафт способен функционировать в качестве образовательной среды. (Тут Сергей Чебанов заметил: знаний сейчас гораздо больше, чем в школе, — в неспецифической образовательной среде. Правда, эта среда мало отрефлектирована, вследствие чего знания недостаточно оттуда извлекаются.) Предложив таблицу уровней восприятия ландшафта, Фирсова показала, как в связи с этим должна строиться экскурсия. Она говорила об образовательных турах — например, для студентов; о мыслимых направлениях образовательного туризма и об их связи с другими его видами, решающими другие задачи. В принципе, многие виды туризма включают в себя образовательные компоненты. Тут важно совместное чтение ландшафта участниками экскурсии и возможность получить обратную связь. Вообще же, говорила она, нахождение в ландшафте обостряет восприятие и даёт чувство подлинности встречи человека и мира. Те, кто стоял в Пыскоре на взгорье над Камой, могли подтвердить: это именно так.
Как видим, развитие мысли на конференции шло от высокой теории к прикладным вопросам, — впрочем, в большинстве случаев довольно неплохо обоснованным теоретически. В самом начале заготавливалась своего рода понятийная сеть для уловления ею и тех фактов, о которых уже упоминалось в докладах, и тех, которым только предстоит быть замеченными. В диалоге местных жителей и учёных (впрочем, часто совпадавших в одном лице) пермяки говорили о формах использования и обживания своего пространства, а исследователи моделировали его принципы. Таким образом, в состоявшемся разговоре можно выделить два, дополнявших друг друга, типа участия: свидетельство и рефлексию, описание фактов опыта — и анализ его структур. Теоретический пласт и пласт эмпирических наблюдений старались сложиться в объёмную картину. До настоящей объёмности, конечно, ещё далеко. Но многое, кажется, уже получается.
