Представители разных наук, собравшиеся в мае 2014 года в Петербург, на первый междисциплинарный семинар, посвящённый границам в культуре и ландшафте, оказались перед соблазном и затруднением безграничности. Первейший вопрос, который им предстояло решить ещё прежде всех обсуждений, — прямо поставлен он не был, но был разлит, так сказать, в самой структуре происходящего, а будь произнесён, звучал бы примерно так: как вообще провести границы разговору о границах? На чём сфокусировать внимание, грозящее расползтись едва ли не на всё мироздание в целом?

В самом деле, легче было бы поставить вопрос, где мы не обнаружим границ – того, что отделяет любую из областей бытия от сопредельной ей другой. Ответ напрашивается простой и отрицательный: мы обнаружим их всюду. Значит, чтобы сохранить — точнее, выработать — общий язык, — необходимо обсуждать самый принцип их проведения. И о том, как этот принцип – скорее, совокупность таких принципов – работает на разных материалах, в разных смысловых средах.

Словом, речь шла о науке разделения – в достаточно широком смысле, если смотреть на объём привлечённого материала. У которой в смысле узком есть, между прочим, и собственное название: лимология (от греческого «лимос» — граница), учение о границах и их функциях. На семинаре, разумеется, без неё было не обойтись – в число его организаторов и участников входил один из наиболее ярких представителей и создателей отечественного лимологического мышления, географ Владимир Каганский.

Впрочем, эта наука приграничных наук вела себя на семинаре куда осторожнее, чем можно было бы ожидать. Она присутствовала, скорее, как рамка всего происходившего. От экспансии и диктата она воздерживалась и позволяла высказаться главным образом представителям иных дисциплин.

И тут самое время обратить внимание на профессиональный состав присутствовавших.

Проблема границ в обыденном сознании связывается прежде всего с физически проживаемым пространством и, значит, с географией. Это небезосновательно — география ими прежде прочих дисциплин и занялась: лимология начиналась как наука о политических границах, — а затем предмет её внимания всё более расширялся и уточнялся. (Впрочем, география сама, вся целиком – сплошное пограничье между науками о природе и науками о культуре, сплошная возможность диалога между ними.)

Однако географы, специалисты по пространству, и собратья их, практикующие путешественники (были и такие) оказались среди участников в меньшинстве и тона в самом деле не задавали. Хотя доклад Владимира Каганского «Разнообразие границ в культурном ландшафте: типы и функции», прозвучавший в самом начале, имел все основания быть услышанным как задающий разговору основные направления.

Но то был доклад в наименьшей степени географический – хотя, разумеется, опирался на профессиональный географический опыт докладчика. Доклад был методологический и, в конечном счёте, касался устройства человеческого внимания, работающего с границами – о границе как категории восприятия. Опираясь на концепции географа Бориса Родомана, Каганский перечислил основные типы границ, их функции, разные типы связанных с ними ситуаций. Сама категория границы, говорил он, парадоксальна. «Когда мы очерчиваем предмет через его границы – исчезают границы. Когда концентрируемся на границах – исчезает сам предмет.»

Картоиды Бориса Родомана

Пожалуй, в его докладе были произнесены одни из наиболее принципиальных положений этого семинара. По степени теоретической важности сказанного с ним был сопоставим, пожалуй, лишь доклады Сергея Чебанова (как, впрочем, и отдельные его реплики!) и Кирилла Павлова, к которым мы ещё вернёмся. Обратив внимание на то, что «работ о границах как таковых практически нет», Каганский, занимающийся этим предметом едва ли не всю свою научную жизнь, обозначил самый общий понятийный каркас, на котором такие работы могли бы строиться, и основные «кусты» проблем, вокруг которых те могли бы собираться.

Сергей Чебанов

Лимология, говорил он, воспринимает границу «как активное каркасное» явление», функционирование которого «связано с активностью на контактных поверхностях»: граница – область не только разделения, но и взаимодействия разделяемых областей. Докладчик обратил внимание на «диалектику барьерных и контактных функций» границы – будучи барьерной, преграждающей для одних потоков, она в то же время оказывается контактной, проницаемой и транслирующей, для других. На границах формируются особого рода системы и сообщества — лимогенные.

Вслед за тем Сергей Чебанов — биолог, математик, филолог, теоретик культуры, – как легко понять из простого перечесления его профессиональных обликов, он был одной из смыслообразующих фигур всего предприятия, — обратил внимание на «Разнообразие границ как многообразие различающих собирательных категорий». Он говорил ологических операциях, лежащих в основе различения, о действующих при этом логических категориях и, наконец, — о теории различения, которая – достояние одновременно трёх дисциплин: педагогики, психологии и логики.

Примечательно, что географ Каганский выступал не первым, — как, по идее, предполагало бы главенство в разговоре географического дискурса. Он был третьим, пропустив перед собою двух философов: Леонида Гусмана и Геннадия Выжлецова. Первый из них, в порядке эпиграфа ко всему предстоявшему разговору вообще, говорил не столько даже о границах, сколько о познании – о том, что с их проведения начинается любое познание. Второй — о «ценностно-символических границах» культуры: о том, что и почему может быть включено в пределы культуры и что, напротив того, должно быть за этими пределами оставлено.

То есть, уже ясно, что разговор с самого начала отошёл от физических объектов – едва их коснувшись – и переместился в символическую плоскость, где на всём своём протяжении и оставался. О чём бы ни говорилось, и проведение границы, и пересечение её, и вообще её проблематизация рассматривались как, в конечном счёте, символические практики.

Голоса гуманитариев поэтому были слышнее всего. Их и количественно было больше, чем представителей иных областей знания. Сразу вслед за Каганским слово взяли теоретики культуры. Наталья Выжлецова говорила о том, как в традиционной культуре проводится граница между своим и чужим, внутренним и внешним. Для традиционных культур, по её словам, это деление принципиально; культурные границы пересекают всё пространство семиосферы. Такие различения, как правило, человеком не осознаются, но определяют его идентичность и поведение, его стереотипы. «Свои» — это, собственно, те, с кем совпадают стереотипы поведения, которые перенимаются человеком в детстве и редко (если вообще) оказываются предметом рефлексии. Только ли традиционных культур это касается? – не терпелось воскликнуть стороннему наблюдателю. Выжлецова, впрочем, тут же подтвердила эту невысказанную догадку, заметив, что культурная идентичность человека в принципе определяется границами (хотя бы, как мы помним из говорившегося в одном из предыдущих докладов, — границами между культурой и тем, что в неё не включается); что культурные границы – символическое воплощение бытия и сущности человека.

Наталья Выжлецова

О таких предметах, конечно, лучше всего говорить на конкретном материале – и такое тоже было сделано. Выжлецова, например, рассказывала об употребимых в традиционных сообществах ритуалах для защиты от нечистой силы: они обычно включают в себя сочетание действие (бросить камень, осенить себя крестом) и слов – заклинания или молитвы (или, например, того, чтобы просто громко назвать своё имя, как делают при виде змей в Сербии). Очень характерны круговые движения – в них семантика границы, по словам докладчика, наиболее очевидна: например, в защитных целях обегают дом со звонком и заклинанием.

Литературовед Олеся Карелова спроецировала проблему на довольно неожиданный материал: онаразмышляла о том, что образует индивидуальный авторский стиль писателя, какпроходят его границы, как он соотносится с литературными нормами своего времени и как разграничиваются лингвистические и экстралингвистические контексты литературного произведения. Всё это она демонстрировала на примере стиля американского поэта Роберта Лоуэлла, его стихотворений «Июль в Вашингтоне» и «Осень, 1961 год». Коллега её, литературовед Анастасия Липинская показала, как обозначались – и как пересекались –«Границы между мирами в британской готической новелле рубежа XIX-XX веков». Пересечение (широко понятой) границы вообще, говорила она, — основа любого сюжета; а в готической новелле такую основу составляет пересечение — физическое или ментальное — границы между нашим и потусторонним мирами. Она часто пересекается, например, на кладбище – в месте, где соприкасаются миры живых и мёртвых; а также при нарушении запретов (которые – тоже границы, только символические). В глазах английских читателей предыдущего рубежа веков и пишущих для них авторов для перехода в иной мир существовали специальные порталы: дома, склепы, лабиринты… – каждую из таких дверей в иномирье можно закрыть, разрушив соответствующее строение.

Тема доклада историка Валерия Дымшица, специалиста по еврейской культуре, была заявлена как «Роль пространственных границ в традиционной культуре евреев Восточной  Европы». Фактически же он говорил о проводимых этой культурой границах смысловых и символических. В еврейской традиционной культуре понятие границы, различения вообще играет бóльшую роль, чем в иных; будучи диаспорой, меньшинством, восточноевропейские евреи вынуждены были отделять себя в повседневности от своего окружения (даже если отввлечься от самой известной из этих границ, выраженной вполне пространственно – от черты оседлости). Кроме того, их культура была пронизана и множеством внутренних границ – в соответствии с ритуальными практиками.

Пространственные границы (включая межгосударственные) для людей этой культуры оказывались не более чем поводом и материалом, причём таким, с которым, в случае его непригодности, можно было не слишком считаться, а то и не считаться вовсе. (Была, говорил Дымшиц, единая еврейская Европа со своим внутренним районированием, которое никогда не совпадало с внешним и накладывалось практически поверх христианских границ: христианские власти, в свою очередь, тоже проводили границы, не интересуясь тем, что по этому поводу думают евреи. В двух параллельно существовавших символических общностях – в еврейской и христианской культурах – не совпадали и центры: скажем, Меджибож для евреев и для украинцев означает совершенно разное).

Кирилл Павлов, географ, культуролог и практикующий путешественник, предложил классификацию типов границ, с которыми путешественник может столкнуться при своём перемещении в пространстве, — и далеко не все из них пространственны. Каждый из таких типов возникает на пересечении двух рядов. Границы мыслимы, во-первых: природные (те самые пространственные); административные; исторически обусловленные; и, наконец, метафизические. Во-вторых: воспринимаемые зрительно; осознаваемые, рефлектируемые (выделение которых требует анализа, знаний, профессиональной подготовки); ощущаемые (феноменологические) и предвосхищаемые (наведённые). Так, на пересечении между границами осознаваемого и административного типа располагаются, по мысли докладчика, видимые элементы иной этнокультурной среды, а взаимоналожение типов предвосхищаемого и метафизического даст нам сакрализацию ландшафта.

Кирилл Павлов

В эту сетку, предположил Павлов, умещается едва ли не всё мыслимое многообразие границ, пересекающих универсум. В соответствии с разными их типами, говорил он, представимы и разные типы путешествий, поскольку любое путешествие – не что иное, как преодоление и расширение границ, и всякое, соответственно, связано с расширением сложившихся доселе представлений (мыслимы путешествия в пространстве собственной личности; в пространстве знания; в пространстве социума).

Феноменология путешествия

(Тут интересное замечание сделал Владимир Каганский: путешествие, сказал он, — ещё и снятие границ, — или попросту обнаружение того, что их на самом деле нет. В свете этого представима соответствующая психотерапевтическая техника – лимотерапия, терапия пересечением границ.)

Дмитрий Ершов предпринял любопытный опыт по проблематизации границ между картоидами[1](способ моделирования географической реальности, предложенный и разработанный Борисом Родоманом) и арт-объектами, — представив, собственно, родомановские картоиды как разновидность этих последних и обратив внимание на то, что они – как и географические карты вообще – имеют ещё и (обычно не слишком замечаемую) эстетическую значимость.

На следующий день для участников семинара была проведена экскурсия по Петербургу, имевшая целью проследить культурные границы в теле города, между различными его зонами и урочищами, — Петербург и сам возник на стыке культурных и природных зон, в их узле. (Кстати, как обратил внимание Владимир Каганский, культурное пространство этого города намного сложнее того природного пространства, на которое оно оказалось наложенным.) Затем состоялось обсуждение увиденного, в котором было поставлено больше вопросов, чем предложено ответов на них. Какова роль, задумывались диспутанты, природных границ в формировании культурных? В какой степени пересекающие Петербург, исторически сложившиеся внутренние границы и, соответственно, выделяемые ими внутригородские зоны мемориальны и в какой – актуальны до сих пор?

И тут развернулась дискуссия о происхождении и сущности его внутренних и внешних границ, а в связи с этим – о возникновении этого города вообще и об изменениях его смыслового статуса, неотделимого от статуса ценностного. (Так, город-памятник и город промышленный, говорил Сергей Чебанов, имея разные задачи, не умещаются в общих границах. Если рассматривать Петербург как город-памятник, то промышленность необходимо выносить далеко за черту города, — но это потребует отказа от ценностей, остававшихся важными на протяжении трёхсот лет.)

О традиционном, отчасти действительном ещё в ХХ веке делении города, описанном в своё время Дмитрием Лихачёвым, рассказала Наталья Выжлецова. Так, Коломна в позапрошлом столетии была районом компактного проживания мелкого чиновничества, и её одноэтажная застройка до второй половины XIX века воспринималась как провинциальная. Выборгская сторона была рабочим районом. В пригородах – например, в Старом Петергофе – жили немцы. Литейный был улицей книжных магазинов, а со времён Некрасова здесь размещались ещё и редакции журналов. Большой Проспект Петроградской стороны некогда прочно ассоциировался с кинематографом. На правом берегу Невы едва ли не с самого начала царил академический дух – определявшийся Военно-медицинской академией. Даже появившийся там в 1756 году первый петербургский театр не отличался экспериментами. Напротив того, левый берег – ничуть не смущаясь помещающимся там Зимним дворцом — характеризовался духом вольности и тягою обитавших там интеллектуалов к экспериментаторству. Именно там находились выставочный зал Общества поощрения художеств, Башня Вячеслава Иванова, Тенишевское училище. (Впрочем, Сергей Чебанов эту точку зрения оспаривал, называя её пристрастной, а подобранные в её доказательство факты – предвзятыми, и утверждал, что Петербург – город вне утилитарной прагматики, а следовательно, зоны в нём должны выделяться по иным принципам.)

В современном городе, в частности, в Петербурге, говорил Каганский, вообще меняется принцип проведения внутренних границ: на смену универсальным пространствам приходят парциальные пространства разных групп. И предстоит ещё понять, какие из них должно получать приоритет при планировании общего городского пространства.

За этим, резко переключив проблему из прикладного плана в наиболее отвлечённый,  последовал четвёртый концептуальный доклад семинара (первые три – Каганского, Чебанова и Павлова) — «Границы в пространстве исполнения» Бориса Шифрина. В нём был представлен философский взгляд на границу как онтологическое явление – как модус самого бытия. Под «пространствами исполнения» автор имел в виду пространство любого действия, этим действием организуемое: совершаемое в пространстве действие задаёт ему структуру и придаёт ему целостность. Город может быть рассмотрен, говорил Шифрин, как один из «наиболее сильных случаев» таких пространств.

Борис Шифрин

На третий день все собрались на круглый стол «Смысл и функции границ в культуре». Можно ли представить, задавались вопросами участники, что вся культура сводима к границам? Как культура работает с границами и какова их роль в формировании сообществ? Конечно, лучше всего такие вопросы решаются путём скрупулёзного анализа конкретного материала – в этом смысле первый день семинара, где такое в основном и делалось, был, кажется, полезен более всего. Борис же Шифринзаметил: сущность культуры в том, что она живёт в виду этих вопросов, никогда не имея заранее готового ответа на них.

Культура, тихо помечал себе меж тем в блокноте автор этих строк, — смысловой организм по порождению, обживанию и преодолению границ. Как бы в подтверждение этой мысли человека со стороны, Владимир Каганский говорил о том, как происходит культурное развитие — переход от одного культурного этапа к другому: это – снятие одних границ и проведение других (одна система жанров сменяет другую; изменяются границы между приватным и публичным пространством, между наукой и ненаукой, между типами рациональности…). Культура на самом деле, говорил он, беспрерывно рефлектирует о своих границах.

Культура, говорила Наталья Выжлецова, возникает одновременно со своими границами и не мыслима без них. Едва исчезают одни – немедленно возникают другие; искусственное же снятие границы порождает страхи и кризисы. Культура вообще ощущает себя собой только в соприкосновении-противопоставлении с другим / чужим. (Но всегда ли, задался вопросом Владимир Каганский, различие между «чужим» и «своим» требует границы между ними? Она думает, что не всегда.)

Обсуждались ещё специфические способы жизни на границах, в пограничных и приграничных зонах, — и не только в отношении маргиналов, аутсайдеров и «лишних людей» (Владимир Каганский, кстати, рекомендует их различать и предлагает для этого чёткие критерии), которых притягивает всякая граница. У приграничной жизни мыслимы и иные формы. Позднесоветский период, полагает Сергей Чебанов, задал многообразные стратегии жизни на зазорах – между разными блоками выдвигаемых культурой и социумом требований. Считать ли это массовой маргинализацией?

На круглом столе внезапно случился также незапланированный участник – лингвист Сергей Крылов, сымпровизировавший содержательный рассказ о проблеме границ в его науке. Лингвистика, говорил он, изучает границы языков, диалектов, ареалов, образуемых изоглоссами. Тут её интересы пересекаются с географией: ареальная лингвистика, она же лингвистическая география, занята пространственной интерпретацией языковых фактов. С конца XIX века составляются лингвистические атласы. Что до границ между языками, то они пересекаются – и во многом не совпадают с границами государств, не говоря уже о том, что один и тот же язык не препятствует осознанию культурных различий (как в случае немцев, австрийцев и швейцарцев), а многообразие взаимно непрозрачных диалектов не мешает чувству культурного единства (как в случае китайцев) .

Лингвистам приходится решать и проблему собственных внешних и внутренних границ, разделения дисциплин, (отвечать, например, на вопрос, что есть лингвистика и что ею не считается; что, в свете этого, должно быть включено в предмет лингвистического образования в стране. Учебник должен включать в себя, говорил Крылов, смежные зоны между своей дисциплиной и другими. Если разграничивать их резко, велик риск того, что сами эти пограничные зоны окажутся в вакууме, и студенты не получат о них никаких сведений.) Кроме того, он рассказывал об изменении внутренних границ науки, соотношений между частью и целым: так, до середины 1970-х семантика считалась частью лексикологии, а после так называемой семантической революции лексикология стала восприниматься как часть семантики (причём и то, и другое докладчик считает ошибочным).

Существуют ли, обсуждалось далее, границы сами по себе – или они только производная человеческого взгляда? Все, кто брался отвечать на этот вопрос, — склонялись ко второму ответу. Впрочем, Наталья Выжлецова обратила внимание на то, что склонность разделять – гораздо старше человека: различение между своим и чужим присуще даже бактериям. По всей вероятности, это – свойство живого вообще. Сергей Чебанов поддержал её, сказав, что у всех живых организмов, включая бактерии, существуют семиотические механизмы и выбор между альтернативными состояниями. Собственно, то, что нам известно как культура, — система регулятивов, запретов, норм, передаваемых из поколения в поколение, начинается уже там, в глубине дочеловеческого, — культура присуща не только человеку (соответственно, мыслима негуманоидная культура). Известно в дочеловеческом мире и пересечение границ «своего», и их расширение. Так, у птиц внятно прослеживается способность обучаться: в одном и том же ареале возможны разные их популяции с разными песнями, которым птицы могут обучаться друг у друга; представители разных поколений одного вида не понимают «диалектов» друг друга, но могут им обучиться; вхождение в стаю и выход из неё обставляется ритуалами (это ли не пересечение границ? Есть, соответственно, если ещё не рефлексия о границах, то, по крайней мере, умение их чувствовать).

Понятно, что этот разговор ещё будет – по крайней мере, должен быть – продолжен; что в нём – чтобы видение предмета действительно приближалось к универсальному — стоит быть впредь более широко представленными иным областям знания, прежде всего, — естественным наукам. Пока же, как мы успели заметить, культурологическая проблематика в рефлексии о границах очень сильно преобладает — вплоть до вытеснения всякой остальной. Пожалуй, существенный шаг в сторону от гуманитарного дискурса сделали только Сергей Чебанов и отчасти Наталья Выжлецова, говорившие о механизмах различения у живых организмов и о дочеловеческих корнях культуры.

Видимо, сама постановка вопроса о принципах разделения между разными областями бытия такова, что даёт гуманитариям преимущество. Она гуманитарна по своему существу, даже если мы говорим о проведении границ, допустим, в геологии или химии. Просто потому, что всякий раз речь, на самом деле, идёт о том, как одну область бытия от другой отделяет человеческий глаз и человеческое понимание – что он принимает за основания для такого разделения. Как человек размечает для себя пространство мира – реальное или символическое, в конце концов, не так уж важно: более того, едва мы начинаем делить осязаемое пространство, как немедленно оказываемся в области символического.

Вопрос о границах, таким образом, в любом случае антропологичен («человеческая деятельность, — говорил Владимир Каганский, — вынужденно дискретизует континуальный мир»). При наиболее глубокой его постановке речь идёт всегда об устройстве человека: Человека Разделяющего, Homo Dividens, — и его брата-близнеца, может быть, сиамского, — Человека Соединяющего.

Фотографии О. Балла.